Во все стороны брызнула сосновая перхота. Затем на подталый снег свалилась здоровая ошметина старой коры.
— Ворона слепая! — обругала себя Наталья, перезарядила свое глупое стреляло и осторожно двинулась по тайге.
«Что же это за особенность за такая у рыжей бестии, — думала она, — следом за человеком землею ходить? По всем лесным законам всякому таежному жителю положено пользоваться только своими привычками. А тут? Тут явно получается нарушение обыденного…»
Вот и вновь попала Наталье на глаза сомнительная рыжина. Что-то явно таилось на крутом выгибе дородной сосны. Теперь охотница выпускать заряд погодила — тихонько заскользила на примету. И в это время ей на голову порхнула кисточка хвои.
Не будь Наталья настороже, не заметить бы ей такой малости. А тут она вскинула лицо и… обмерла. С могучей развалины древней сосны глядело уже готовое прыгнуть на нее гологрудое чудище.
Гривастое вдоль хребта, а по охвату поясницы и ниже покрытое бурой шерстью, чудище имело рысьи задние лапы и точно такой же обрубок хвоста. Лысая, как пятка, голова была снабжена стрельчатыми ушами громадного нетопыря11. Иссиня-черные, в поларшина каждое, они были распахнутыми на стороны, словно гривастый этот кожан собрался вовсе не оседлать Наталью, а воспарить над нею демоном. Пара кабарочьих клыков торчала на обе стороны его хоботом загнутого носа. А глаза! Глаза человечьи смотрели так, ровно видели в Наталье давно желанную добычу. Цепкие обезьяньи пальцы были снабжены волчьими когтями. Во лбу чудища небесной голубизны огнем сиял огромный алмаз.
Все исходило жутью.
Но самым зловещим было то, что в гривастом нетопыре неуловимо сквозило что-то очень Наталье знакомое…
Потом уж, после всего, Наталья могла бы дать голову на отсечение за то, что в самый нужный момент ей, растерянной, кто-то сильно поддал под локоть. Ружье само собою взметнулось. Чудище утробно мяукнуло, потом кинулось через охотницу, спружинило на рысьих лапах и огромными, легкими прыжками пошло нырять по мелкому снегу за частые валежины…
«Боится!» — подумалось Наталье. Не стала она ни о чем больше размышлять — пустилась следом: вознадеялась, что куцая нечисть оступится, либо подхватится на лесину. Только лопоухая все шла и шла землею и, как вскорости поняла Наталья, не больно-то старалась отделаться от погони. Похоже, наоборот. Она, вроде бы, даже поджидала охотницу, когда той попадалось на пути долгое околье: крупная ли валежина, которую требовалось обойти, подлесок ли непролазный.
Дошла до Натальи глупость ею затеянной погони тогда, когда от нее повалил на окрепший ветерок индевеющий на лету пар. Пришлось остановиться.
Концом платка Наталья отерла потное лицо, распахнула душегрейку — маленько проветриться, беспокойными глазами поискала на посеревшем небе солнце. А когда не нашла его там, где надеялась увидеть, то и спохватилась времени. И по всем приметам получилось у нее, что не попасть ей теперь на заимку свою раньше скорой темноты. Вот когда особенно почему-то ясно представила она себе когтистые пальцы на человечьих руках чудища и зловещий голубой огонь алмаза…
Ломилась Наталья обратно дорогою так, что тайга стонала. Виноватила она за глупость свою и себя, и ушастого беса, и даже время, которое могло бы и не торопиться столь неотвратимо нагонять на землю непроглядную темноту. Вслух же она уговаривала Назарку простить свою неразумную мать, словно бы тот мог услышать ее на таком расстоянии.
— Сыновеюшка, — говорила она со слезами. — Кровиночка моя! Потерпи чуток…
Тревога да поспешность ее были столь велики, что вихрем влетевшая в леснуху, она не обратила внимания на то, что дверной засов был заложен совсем иным концом!
Но озадачиться ей все-таки пришлось: в таежке, считай, на полный день покинутой хозяйкою, оказалось теплым-тепло. Назарка сытый, ухоженный спал себе за огородкою высоких яселек. А в лампадке, на кем-то недавно скрученном фитильке, поигрывал веселый огонек…
В недоумении села Наталья, раскинула мозгами, решила, что какая-нибудь жалостливая бабенка все-таки не утерпела, явилась из деревни — проведать ее с Назаркою на диком зимовье. Да, видно, не дождавшись хозяйки, темноты скорой испугалась, поторопилась убраться из Глухой пади…
«Теперь бабы поднимутся, — лезло в голову Натальи. — По цельному, дескать, дню кидает дитенка одного. Чего доброго, всем гамузом корить налетят…»
Но мысли эти неприятные скоро оставили Наталью. Опять представилось ей таежное чудище в разлете черных ушей, в колком сиянии голубого алмаза. Вот чье появление на заимке было бы тревожным по-настоящему…
Однако ни бабы, ни таежная нечисть ни на другой день, ни на третий смущенного Натальиного покоя не потревожили. Не могла бы она прокараулить даже самого мимолетного гостя, поскольку остро почуяла наступающую на нее остуду. Потому она сидела дома, хлебала травяной отвар, чтобы полностью не расхвораться. Только зря она надеялась на столь надежную, казалось бы, подмогу; в третий день к вечеру слегла. Знать, больно глубоко вдохнул в нее Сиверко морозный свой дух.
В ознобном беспамятстве Натальи порою наступала мутная полынья сознания. Тогда она порывалась подняться — досмотреть Назарку. Да только вся ее сила уходила на этот порыв. Затем Наталья вновь упадала в жаркое бездумье…
Когда простуда, наигравшись, оставила хворую лежать в безволии на нарах, да когда Наталья все-таки сумела поднять голову, чтобы оглядеться, изба вновь оказалась и чистехонькой, и теплою. Даже чайник на плите дышал кипением. А Назарка, в чью сторону еле живая Наталья и поглядеть-то сразу побоялась, ухватился розовыми пальчиками за край высокой огородки своей и стоит приплясывает да повизгивает — радуется матери.
Мать даже заплакала бы, да сил не хватило. Но думать она уже не могла. Потому и подумала с благодарностью: «Это чья же добрая душа не испугалась бегать в Глухую падь, чтобы и за мною приглядывать и дитенка моего холить? Дай ей бог здоровья! А я поправлюсь — в долгу не останусь…»
Потом думалщица как могла напряглась, села на нарах, посидела, пождала того, кому собиралась сказать сердечное спасибо да и забеспокоилась: никто в леснуху не явился и во дворе также не было слышно никакого живья.
С великим трудом Наталья все-таки постаралась подняться, по стеночке, шаг за шагом, добралась до двери, с грехом пополам оделась и вышла на погоду. Ей нетерпелось убедиться по следам, где же ее благодетель: успел ли он убраться в деревню и стоит ли сегодня мучиться — ждать его.
За порогом леснухи стоял не по святцам весенний декабрь. Он купал ярое солнце в молодых снегах, и оно, проказничая, брызгало во все стороны золотыми лучами.
Оно принудило Наталью прижмуриться. Улыбнувшись столь чистому на земле празднику, хворая огляделась кругом. Однако же, кроме белого половодья нетронутого снега, она ничего не увидела. Нигде, никакого следа, никто для нее не положил. Оставалось думать, что это она сама в бредовом беспамятстве столь исправно вела хозяйство, что, помимо избяного ухода, сумела когда-то и дровец наколоть и снег от крыльца чисто откинуть…
Быть того не могло!
Потому Наталья еще пристальней оглядела вокруг заимки белую непашь да вдруг и различила поодаль, за парою отстоялых от лесной чащи молодых елей, изволок кравшегося по снегу зверя. Далее, к лесу, приметила она одну, другую, третью вмятину, оставленную мощным отскоком все тою же, понятно, живностью. Знать была она откинута в хвойный сплошняк внезапным испугом.
Конечно. Не больно трудно было Наталье предположить, что у зимовья побывала куцая нечисть.
Расстояние до оставленного ею следа так просто Наталья бы не осилила, пришлось опереться на палку. Догадка ее не оказалась пустой: изволок оказался пропечатанным задними рысьими лапами. Под этими вмятинами без труда угадались теперь Натальей следы когтистых рук. Как охотники говорят, зверь шел лапа в лапу.
«Она!» — сказала себе Наталья и поняла, что, видно лопоухая и есть та самая нечистая сила, которая справилась с Назаром. А теперь, знать, чудище до нее самой добирается.
