Почему?

Не хочу. Они не заслуживают.

Иногда я чиню вину, пусть и не хочу этого делать. Я считаю, вина самое правильное чувство,

которое было даровано человеку. Совесть редкое явление, но самое действенное. Люди с

совестью живут не зря, они сожалеют о том, что сделали и о том, что упустили.

Ненавижу людей. Их желание быть лучше, сильнее, злее, опаснее. Они идут друг по другу, как по лестнице, а потом рыдают, словно не подозревали, как больно валиться вниз.

Я понимаю людей. Понимаю их чувства и мотивы, и, знаете, лучше бы их потаенные

желания так и оставались для всех загадкой, потому что зачастую за тем или иным плохим

поступком не стоит никакой высшей цели. Люди причиняют друг другу боль со злости, из

зависти. Они просто делают. И все. В этом нет смысла, но иначе они не умеют. Лучше бы я не

понимала и не знала отгадку. Лучше бы я оставалась в неведении и наивно полагала, что у

каждого слова есть причина. Но нет. Причин не существует, как и хороших людей.

Мы сидим за круглым, маленьким столом. Не смотрю на маму, просто разглядываю еду в

тарелке, понимая, что не хочу к ней притрагиваться. Я все чаще думаю о том, что я и дышать не

хочу. Умереть – это выбор? Или безысходность. Или же безысходность – тоже выбор? Сглатываю

ком в горле и хмурюсь, размяв пальцы под столом.

- Дел, еда остывает.

- Я н-не хочу, - запинаюсь и нервно подергиваю плечами, - н-не голодная.

- Сама не понимаешь, что говоришь. Не капризничай, ладно? – Мама улыбается. Она

постоянно мне улыбается. Отпивает воды и глядит на меня заботливым взглядом, словно просит

прощения. Ее родословная оставила отпечаток на наших жизнях. Ее бабушка была ведьмой. Из-

за ее родных мы стали такими. Но я никогда не винила мать. Мама то, что не дает мне утонуть.

Она единственный светлый человек на моем пути, и я никогда не хотела ее исцелить, потому что

всегда знала, что она сильная и не нуждается в помощи. – Была в магазине?

- Что?

- Ты была в магазине, выходила из дома.

- Да, - киваю и облокачиваюсь локтями о стол, - хотела к-купить ч-чай.

Чертов чай. Всего лишь магазин, всего лишь в нескольких сотнях метров от дома! И я

вернулась с твердым намерением захлебнуться на дне старой ванны. Мама понимающе и

серьезно кивает, как только она умеет, а я прохожусь пальцами по волосам. Они еще не до конца

высохли. Мокрыми полосами спадают на плечи, а за ними тянутся тонкие струйки.

- Мы же договорились, что ты будешь меня предупреждать, помнишь, Дел?

- М-мам, ты и т-так все знаешь.

- А если бы не знала?

- Ты в-в-всегда…, - как же трудно, я едва шепчу, - все з-знаешь.

Договариваю и неуклюже покачиваю головой. Язык взывает от неприятной боли, и,

зажмурившись, стискиваю пальцы и нервно топаю по покрытию ногами. Едва слышно. Но мне

надоело бороться. Моя последняя попытка отдохнуть от мира под водой закончилась плохо. Я

отключилась, а пришла в себя уже в больнице с багажом физических проблем, о которых обычно

не думают, когда пытаются покончить с собой. Никто ведь не надеется, что он выживет. Верно?

Хотя я толком и не планировала умирать. Хотела сбежать, да. Но я никак не ожидала, что едва не

переступлю черту. Да еще и вернусь искалеченной.

Доктора сказали, что я повредила какой-то канал в каком-то отделе мозга. Они очень много

тогда говорили, но я не могла слушать, потому что больница – не лучшее место для человека, который впитывает в себя боль и чувства окружающих. Поэтому столкнуться с последствиями

мне пришлось уже дома, когда я не смогла нормально позвать маму. Когда я прощалась с отцом –

он работает на судне – а голос осип, и вместо нормальных звуков, я хрипела, как старая

пластинка.

- Сегодня было столько клиентов, - пропевает мама, поправляя густые волосы, - ты и

представить себе не можешь. Я еле успевала! Хорошо, что Айрис согласилась помочь.

Я киваю. После того, как мой голос превратился в скрежет, я стала меньше говорить, но

больше жестикулировать, округлять глаза, щурить глаза, и все в этом духе. Общение на уровне

инстинктов и интуиции. Вряд ли меня кто-то поймет кроме мамы.

Вскидываю брови, а она пропевает:

- Да, Айрис согласилась помочь, потому что я пообещала ей надбавку. Но, знаешь, у этой

девушки действительно есть талант. Она составляет невероятные букеты, дорогая.

- Н-не сомнев-ваюсь.

- Тебе бы понравилось.

Пожимаю плечами, а мама вздыхает. На ней длинное, бесформенное платье, которое она, возможно, носила еще в эпоху хиппи. Или кто там строил иллюзии насчет счастья? Я почему-то

думаю, что она выглядит как никогда красивой, молодой и свежей, пусть давно уже не отдыхала

и не снимала с плеч груз ответственности.

Я опускаю руку и неожиданно слышу возглас:

- Осторожно!

Я задеваю локтем тарелку. Она стремительно валится вниз, врезается в пол с диким

треском, и десятки осколков разлетаются по кухне, одновременно с распластавшимися по полу

зелеными горошинами. Я виновато морщусь.

- П-прост-ти, - порывисто поднимаюсь, - н-не хотела. Я н-не...

- Дел, все в порядке.

Нет. Я падаю на колени и начинаю нервно собирать осколки, царапая о них пальцы, а мама

протяжно выдыхает и присаживается рядом, водрузив на мои плечи теплые руки.

- Все хорошо.

- Н-нет. Нет… – Стискиваю зубы и считаю: раз, два, три, четыре. Сколько горошин? Пять, шесть, семь, восемь. А сколько осколков? Их меньше. Но они опаснее. Они режут и причиняют

боль. Они, как моя жизнь: прозрачные и безобразные. – Н-неуклюж-жая.

- Я сама уберу, дорогая.

- Я сама х-хочу, я р-разб-била! – Разъяренно сгребаю все в кучу, а мама просто сидит со мной

рядом и молчит. Она смотрит. Наблюдает. И в груди у нее взвывает, словно один из осколков

пронзает сердце. Она отворачивается, потому что знает, что я это почувствую, и виновато

поджимает губы. Ей меня жаль. А я растерянно застываю. По пальцам робко и бесшумно

скатываются тоненькие, красные полоски. Наверно, я пугаю маму. – П-прости.

Она встряхивает волосами. Молча поглаживает мой подбородок нежным пальцами, а затем

обнимает. В ее объятиях всегда спокойно. Как в океане.

- Иди, отдыхай. Я сама уберу.

Послушно поднимаюсь на ноги и плетусь в свою комнату. У меня не только дефект речи.

Возможно, вся моя жизнь – разбитое зеркало. Раз, два, три – считаю ступеньки. Веду пальцами

по стене и бреду к себе в спальню, думая о том, как мама сейчас убирается и обо мне плачет.

Она ведь должна плакать, пусть я никогда этого не видела.

Люди должны лить слезы, иначе можно решить, что им все равно.

В комнате темно. Шторы задернуты. Достаю наушники, включаю музыку и щелкаю

динамиком до тех пор, пока уши не начинают взвывать от боли. Отлично. Устало валюсь на

кровать и скручиваюсь, будто животное, прижав к груди колени.

- Как злобен в бурю океан. – Шепчу я одними губами, не издавая ни звука, – но рыбы в

глубине живут в недвижных водах, как во сне.

Я почти уверена, чинить людей – бессмысленно. Они перестают чувствовать боль, но при

этом я не исправляю того, что им удалось разрушить. Знаете, когда людям больнее всего? Не в

последнюю секунду. После. Люди ломаются не в процессе, а как результат. Не в тот момент, когда наступает самое сложное, не в тот момент, когда груз ответственности горит на плечах и

пылает, как свежее мясо на вертеле. Люди ломаются, когда все кончено. Когда бой проигран, близкий потерян, рана кровоточит. Люди ломаются слишком поздно. Не вовремя. Не тогда, когда

надо что-то сказать, а когда уже говорить нечего. Когда поезд уехал, а момент упущен. Ты