оставляю кровавые разводы от разбитых костяшек пальцев. Глаза отца округляются, он ко мне

идет медленным шагом, будто я свирепое животное, готовое в любом момент рвануть на него и

вспороть ему глотку. Но я не сорвусь. Я держу все под контролем. У меня всегда все под

контролем. Всегда. Всегда!

Импульсивно отворачиваюсь и стискиваю виски в ладонях до такой степени, что моя голова

вот-вот взорвется, словно воздушный шар, словно грецкий орех.

- Я не помог ей, не помог, – мямлю я, осматривая комнату невидящим взглядом.

- Кому, Мэтт? Что стряслось? – Отец шумно выдыхает. – Какого черта ты творишь?

- Все в порядке.

- Мэттью, что случилось?

- Все в порядке.

- Если ты сейчас не...

- Я же сказал! Все хорошо, отлично, нормально! У меня все в порядке! – Я кидаюсь к

книжному шкафу и со всей силы ударяю по нему ногой. – В порядке! – И ударяю вновь. И вновь,

и вновь. И я ору, и бью, и папа вдруг оказывается рядом и сжимает меня в стальных тисках, которые душат, которые не дают разбить себе череп, сорвать с себя кожу. – Нет, я должен, должен был остановить это, я должен был!

- Все хорошо, сынок.

- Нет, нет.

Папа внезапно проходится ладонью по моей шее и крепко прижимает к себе. Я давно не был

к нему так близко, давно не чувствовал его защиту или поддержку. Он сдавливает своей

гигантской ладонью мой затылок и шепчет:

- Я с тобой, Мэтт, все хорошо.

- Ты не понимаешь, – я пытаюсь вырваться, – ты ничего не понимаешь!

- Тише, успокойся. Успокойся. Ладно? Я с тобой. С тобой.

Его слова заставляют меня превратиться в маленького мальчишку, который неистово и дико

нуждается в таких словах, нуждается в родителях. Я вцепляюсь в плечи отца, как в нечто святое, крепкое, важное, и порывисто опускаю голову.

- Что я натворил, – плачу я, давясь идиотскими слезами, – что я сделал, что я...

Голос срывается, пальцы болят, и тогда отец обнимает меня еще крепче.

- Я здесь, Мэтт. Я рядом. Ты дома. Все будет хорошо.

Не будет. Но я верю, потому что я верю в ложь во благо. Верю в то, чего нет. Верю в людей,

которые умерли сегодня вместе с Эбигейл Роттер.

Мэттью Нортона и Ариадну Блэк.

Мое лицо отражается в стекле; я наблюдаю за тем, как сумерки опускаются на город. Чего я

жду? Я не знаю, мне не пошевелиться. Поперек горла стоит колючий ком, в мыслях путается яд,

в голове пустота. Отключить эмоции - единственный выход; перестать сидеть перед окном, перестать думать, дышать, ждать, надеяться. Я должен так поступить. Но это трудно. Я никогда

не боялся трудностей, а теперь я боюсь даже собственного отражения.

Каждый раз, когда я опускаю взгляд, я вижу свои ладони, и я вижу кровь на них. Как в моем

сне. Я не пытаюсь избавиться от кровавых разводов, потому что я знаю, что они не исчезнут и

никуда не денутся. И еще я знаю, что на самом деле руки у меня чистые. Но не всегда то, что мы

видим – и есть реальность. Глаза часто врут. И действительно важные и страшные вещи скрыты

глубоко внутри. Так глубоко, что никто их не способен увидеть.

Иногда даже сам человек.

Я порывисто сталкиваюсь лбом с холодным стеклом и зажмуриваюсь. Но едва глаза

закрываются, как я вижу Эби. Я вижу, как она танцует со мной на кухне и как показывает мне

рисунки, как смущенно поджимает губы. Как плачет, когда я направляю в ее сторону дуло

пистолета.

Резко распахиваю глаза, отшатываюсь от окна, как он колючей проволоки. И берусь

расхаживать по комнате, меряя широченными шагами проблемы, прерывистое дыхание. Я схожу

с ума. Грубо ударяю ладонью по затылку и продолжаю ходить. Сжимаю, разжимаю пальцы и не

останавливаюсь, пусть комната кружится и качается из стороны в сторону.

Наплевать. Наплевать. Я не убивал Эбигейл. Меня заставили. Я не хотел этого.

Еще один удар по виску, и вновь боль вспыхивает где-то внутри, где-то в груди, хотя

вспыхнуть, черт возьми, должна голова, лицо, затылок, что угодно, но только не ребра.

- Нет, – рявкаю я, встряхнув волосами, – у меня не было выбора, не было.

Конечно, был. Я должен был прострелить себе голову, прежде чем перевел браунинг в

сторону Эбигейл Роттер. Я должен был стрелять не в воздух, надеясь, что патроны вдруг

закончатся, а себе в голову. Должен был. Должен был.

Хлопаю ладонями по ушам, будто бы обезумивший, а затем выпрямляюсь и шмыгаю носом.

Почему я вообще уверен, что Эбигейл умерла? Вдруг это трюк. Ловушка. Обман. Я ведь не видел

ее тела.

- Не видел.

Я ведь даже не подошел к ней.

- Не подошел.

Киваю сам себе и сглатываю ядовитую желчь, обжигающую горло. Конечно! Я здесь сижу и

зря трачу время, а ребята, наверняка, отвезли Эби домой, где ей помогла Норин; не знаю, что со

мной. Я потерял окончательно способность трезво мыслить, анализировать. Я отчетливо помню,

как Джейсон позвал меня. Просил остаться. Если бы я убил Эбигейл, он бы разодрал меня в

клочья, а не велел не сходить с места. Он хотел сказать, что я должен в руки себя взять, перестать

оглядывать поляну пустым взглядом. Он хотел сказать, что мне нужно помочь перетащить

Эбигейл в машину и отвезти ее к Монфор. Да, конечно. Хэйдан тоже мне ничего не сказал.

Морщусь и вспоминаю, как он придавливал руки к голове Эби. Он пытался остановить кровь!

Поэтому даже не обернулся. Он был занят, а я, вместо того, чтобы им помочь, сорвался с места и

кинулся в глубину леса. Я идиот. Я полный идиот, и я в очередной раз ударяю себя по голове

ладонями и стискиваю зубы. Если бы я убил Эби, мой телефон бы уже разрывался, Хэрри бы

меня нашел, отец не стал бы меня обнимать.

- Да. Конечно.

Не бывает так, чтобы ты совершил преступление, и все продолжили тебя защищать.

- Естественно.

Они бы меня возненавидели.

- Они бы меня бросили.

Я прохожусь ладонями по пылающим щекам, кидаюсь к кровати и беру скомканный свитер.

Натягиваю его. Ухожу. Бреду по коридору и слышу, как в гостиной работает ящик на всю

мощность. Мой отец сидит перед телевизором, но смотрит в другую сторону. Что с ним? Идет

бейсбол, а он плавает в мыслях. Странно. Дол держится за его плечи, молчит. Я не помню, чтобы

Долорес умела молчать. Ладно. Это их проблемы. Я тут не причем.

Проношусь по коридору, надеваю черное, теплое пальто, воротник которого хорошо

прикрывает взмокшую шею, и открываю дверь. Мне кажется, кто-то зовет меня по имени.

Я иду по вечерней Астерии, держа руки в карманах, оглядываясь по сторонам. Меня не

покидает ощущение, что за мной кто-то идет, что за мной следят. Люди смотрят, а я тру

пальцами лоб, уверенный, что на нем выжжено: убийца. Нервно повожу плечами. Бред, на лбу у

меня нет ничего, да, ничего. Взлохмачиваю волосы и колючим взглядом осматриваю полупустую

улицу, прохожих, кроны деревьев, похожие на растопыренные пальцы.

Мне навстречу бредут женщины, прищурив глаза, и я отворачиваюсь. Иду дальше, и

натыкаюсь на мужчин, притаившихся в тени одной из церквей. Они перестают говорить и

поворачивают на меня головы, застыв в молчании, застыв в ожидании. Проношусь мимо.

Что они на меня пялятся? Что им нужно? Я стискиваю зубы и вздрагиваю от скрипов и

шорохов, что слышатся за спиной. Я постоянно оборачиваюсь, но я ничего не вижу. Мне нечего

скрывать. Я не убивал Эбигейл, потому что она еще жива; пусть таращатся сколько им влезет, пусть сплетничают и обгладывают новости. Городок кретинов, городок психов, фанатиков, церквей, святош, лжи, двуличия. Городок падали. Я ненавидел это место, я так мечтал сбежать

отсюда. Но теперь я заперт. Заперт вместе с этим смрадом болтающих, как помело, домохозяек