А между тем каждое слово, сказанное Колаянни, было истинной правдой, и сообщил он едва ли третью часть того, что содержалось в отчете о расследовании. Директор банка Танлонго, главный кассир Лаццарони и председатель наблюдательного совета Торлониа совершенно по-семейному роздали ссуды на сумму до девяти миллионов. И вообще управление банком велось «по-семейному», — patriarcalmente, употребляя выражение Танлонго; настолько по-семейному, что из фондов, предназначенных для кредитования на льготных условиях торговли и промышленности, выдавались ссуды под ненадежные, практически необеспеченные ипотеки или же просто людям, которые под промышленностью понимали лишь одно — промышлять всевозможными аферами, выдавались под постоянно отсрочиваемые векселя и даже по открытым текущим счетам.

Управление банком велось настолько по-семейному, что постепенно почти все журналисты и не менее ста пятидесяти членов теперешней палаты депутатов, люди большей частью заведомо неплатежеспособные или даже живущие одними лишь долгами, стали фигурировать в бухгалтерских книгах банка в качестве должников. Список этих клиентов также был приложен к отчету Альвизи; в этом списке наряду с одним только депутатом правых Арбибом фигурируют левые депутаты почти всех оттенков, причем сумма долга каждого равняется 500–600 тысячам франков. Среди них значится и лицо, носящее глубокоуважаемую во всем мире фамилию [Менотти Гарибальди. Ред.], а также два министра нынешнего правительства — Гримальди и Мартини; Гримальди является даже одним из юрисконсультов банка с годовым окладом в 25000 франков. Этого уже вполне достаточно, но это все относилось к 1889 г., это было еще только начало и даже еще не панамино, а всего лишь панаминетто, совсем, совсем маленькая панама.

Слухи об этих и других делишках, — среди них, разумеется, были и преувеличенные, — стали один за другим постепенно распространяться среди публики после того, как речь Колаянни дала этому толчок. Публика начала изымать свои вклады из Римского банка — в течение нескольких дней было изъято свыше 9 миллионов из общей суммы вкладов в 14 миллионов — и принимать с недоверием его банкноты. Правительство почувствовало, что теперь настало время действовать. То, что столько лет одно министерство взваливало на другое — урегулирование вопроса о банках и бумажных деньгах, — теперь надо было решать в спешном порядке. В первых числах января начались переговоры о слиянии обоих римских и обоих тосканских банков в одно крупное кредитное учреждение, и одновременно министерство отдало распоряжение о новой ревизии банков. Национальный банк, который должен был составить ядро нового учреждения, отказался, разумеется, безоговорочно принять на себя все грехи Римского банка; он чинил препятствия и усиленно торговался. Все это стало известно публике; недоверие переросло в панику. Город Рим изъял из Римского банка свои вклады на сумму свыше миллиона, сберегательная касса также забрала свой вклад на сумму свыше 560000 франков. Акции Римского банка, упавшие после речи Колаянни до 670 фр., 15 января котировались уже только по 504 фр. при их номинальной стоимости в 1000 франков. На севере страны уже начали отказываться принимать банкноты этого банка.

Но тут в публику проникли слухи о еще более поразительных результатах новой ревизии Римского банка. Правда, князь Джулио Торлониа выплатил свой долг: 13 января он внес 4 миллиона, 14 января еще 600000 фр., а 15 — остальные 2 миллиона. Правда, директор Танлонго и кассир Лаццарони в погашение своих долгов передали банку все свое большое состояние. Правда, «одно очень высокопоставленное лицо» — газета «Corriere di Napoli»[388] сделала прозрачный намек на короля [Умберто I. Ред.] — уплатило банковский долг министра Гримальди и членов его семьи. Правда, конституционно-радикальный депутат Фортис заявил, что ему кредит был предоставлен как юрисконсульту банка. Но какое это имело значение по сравнению с сообщением о том, что согласно данным новой ревизии Римский банк, имевший право выпуска банкнот на сумму в 70 миллионов, пустил их в обращение на сумму в 133 миллиона; что для сокрытия этого факта в книгах банка фигурировали фиктивные кредиторы, за которыми якобы числилось до 49 миллионов, и что директор Танлонго взял 25 миллионов по простой квитанции, датированной лишь 3 января 1893 г. («Secolo»[389] от 21–22 января). Поговаривали также и о том, что золотой запас, хотя и оказался в порядке, но только потому, что барон Микеле Лаццарони, племянник главного кассира, взял взаймы на несколько дней специально для этой цели некоторое количество миллионов наличными у своих деловых друзей в Швейцарии, пообещав вернуть эти деньги in natura [в натуральном виде. Ред.] сразу же после ревизии; впрочем, это будет стоить известных усилий, так как правительство тем временем наложило арест на все фонды Римского банка. И вот повсюду поднялся шум по поводу разоблачений, имена 150 депутатов назывались с большей или меньшей точностью и определенностью, и уже нельзя было отрицать, что по крайней мере последним трем кабинетам все это дело было известно, что они регулярно и в больших количествах предоставляли деньги банка в распоряжение своих приверженцев для избирательных целей, что они часто обсуждали эти растраты в совете министров и, вполне отдавая себе отчет в той ответственности, которая ложилась на них за эти растраты, сознательно их утаивали, следовательно поощряли дальнейшие растраты.

Каким бледным выглядел после этого отчет Биаджини, опубликованный, наконец, в «Corriere di Napoli» 19–20 января! Панамино было налицо.

Кризиса уже нельзя было избежать. Из тех людей, которые вместе с банком занимались мошенническими делами, расходовали и транжирили его фонды — само собой разумеется посредством честного кредита — из этих лиц одни обладали государственной властью, другие не обладали. Вполне понятно, что как только им всем был приставлен нож к горлу, первые принесли в жертву вторых. Один из соучастников преступления принял возвышенное решение стать палачом другого. Совсем как во Франции. Там тоже Рувье, Флоке, Фрейсине и К° принесли в жертву тех самых Лессепса и Фонтана, которым они и их пособники так часто, по выражению Шарля Лессепса, «приставляли нож к горлу», чтобы выжать из панамы средства на политические цели. Точно так же Джолитти и Гримальди пожертвовали своим закадычным другом Танлонго, у которого прежде они и их предшественники вымогали банковские деньги на свои избирательные цели и на свою прессу, вымогали до тех пор, пока не остался лишь один выход — крах. А когда долги Гримальди были уплачены вышеупомянутым таинственным способом, он-то как раз и стал громче всех требовать ареста Танлонго.

Но Танлонго — тертый калач, прошедший огонь, воду и медные трубы старый итальянец, а вовсе не зеленый новичок в мошеннических делах, как Шарль Лессепс и прочие марионетки, которым приходилось устраивать панаму для Рейнака и К°. Танлонго — человек благочестивый, он ежедневно в 4 часа утра посещал мессу, где обделывал делишки с теми доверенными лицами и посредниками, которых ему не хотелось видеть в конторе своего банка — «меня ты, крошка, не конфузь» [Гейне. Из дополнений к циклу «Опять на родине». Ред.]; Танлонго был в прекрасных отношениях с Ватиканом, и вот Ватикану, недосягаемому для итальянской полиции, он отдал на хранение шкатулку как раз с теми документами, которые давали ему гарантию от покушений его могущественных друзей и покровителей и которые он не хотел чересчур поспешно доверить юстиции. Ибо в Италии во время панамино, так же как во Франции во время панамы, юстицию сильно подозревают в том, что домашние обыски производятся ею иной раз не для того, чтобы были обнаружены те или иные документы, а для того, чтобы они вовсе исчезли. И Танлонго решил, что определенного рода бумаги, которые должны послужить ему защитой и раскрыть истинное положение дел, будут в должной сохранности не в руках итальянского судебного следователя, а только в Ватикане.