ИНТЕРВЬЮ Ф. ЭНГЕЛЬСА КОРРЕСПОНДЕНТУ ФРАНЦУЗСКОЙ ГАЗЕТЫ «L'ECLAIR» 1 АПРЕЛЯ 1892 ГОДА[525]

… Г-н Энгельс, противник интервью, согласился сделать для нас исключение и поделиться своими впечатлениями.

— Что думаете Вы, — спросили мы Энгельса, — по поводу недавних покушений, совершенных анархистами в Париже?

— Я вижу в этом лишь дело рук платных агентов-провокаторов, пытавшихся опорочить партии, в которых они играют какую-то роль. Правительство несомненно заинтересовано в том, чтобы эти взрывы происходили, ибо они служат одновременно и интересам буржуазии вообще, и интригам определенных политических групп, в частности. Действительно, их цель — привести население в состояние тревоги, ввести террор и установить господство реакции.

Точно такой же прием был применен недавно в Германии во время «волнений в Берлине»[526]. И здесь тоже мы будем правы, усматривая в этом дело рук полиции. Правда, в первый день этих мнимосоциалистических манифестаций кое-кто из наших введенных в заблуждение друзей принял участие в движении, но они быстро раскусили подлинный характер манифестации и тотчас же ретировались.

Доказательством этому может служить разграбление нескольких лавок, принадлежащих лицам, известным как социалисты. Процесс над арестованными мятежниками показал, что зачинщиками были антисемиты, которые стремились использовать голод некоторых бедняков, чтобы заставить их кричать: «Долой евреев!».

В Италии — та же система в связи с процессом против Чиприани и других анархистов. И здесь также действия агентов-провокаторов были разоблачены перед судом присяжных.

Но это не всегда удается. В Париже нашлись два-три мерзавца, сыгравшие на руку полиции, но никто, за исключением самой полиции, не посмеет утверждать, что они принадлежат к социалистической партии.

— Не опасаетесь ли Вы, что все эти внутренние потрясения приведут к тому, что правительства станут искать выхода в европейской воине? Например, ваш император Вильгельм…

— Нет. Я хочу, чтобы император Вильгельм подольше жил для наибольшего блага немецких социалистов, — смеясь сказал Энгельс. — Впрочем, я не верю в немедленную войну.

— А разве союз России и Франции не внушает Вам никакого опасения на этот счет?

— Никакого. В прошлом году, возможно, у России и были агрессивные поползновения.

Кронштадтские демонстрации[527] — чересчур уж явная предупредительность императорской России по отношению к республиканской Франции — могли показаться подозрительными. Концентрация войск на границе, казалось, также должна была вызывать некоторую тревогу. Но сегодня все обстоит совершенно иначе.

В самом деле, если бы Россия и захотела воевать, она не смогла бы этого сделать. В настоящий момент ей приходится вести борьбу с противником более грозным, чем все другие, — с голодом.

Этот бич не является результатом случайного неурожая, вызванного каким-либо стихийным бедствием. Это следствие новых общественных порядков в России.

Положение в России сильно изменилось после Крымской войны, во время которой целые полки гибли в снегах. Эта война означает начало великого перелома в русской истории. После полного поражения, продемонстрировавшего слабость России перед всей Европой, императору Николаю, приведенному в отчаяние жалким состоянием своей империи, ничего не оставалось, как отравиться. Александру II, вступившему на престол, необходимо было что-то предпринять, чтобы исправить ужасающее положение, в котором находилась его страна.

Именно в этот период царь осуществил освобождение крепостных, освобождение, которое послужило поводом для перераспределения земли между дворянами и крестьянами.

Дворянам были отданы лучшие земли, а также лесные угодья и водоемы. Крестьянам же достались худшие земли, и к тому же в совершенно недостаточном количестве; при этом крестьяне должны были за свои наделы выплачивать в течение 49 лет определенную сумму ежегодными взносами. К чему же это привело?

Крестьяне не могли выплачивать ренту государству и вынуждены были влезать в долги; у них было слишком много, чтобы умереть, но слишком мало, чтобы жить. Банда кулаков [В оригинале русское слово, написанное латинскими буквами. Ред.] (ростовщиков) накинулась на этих тружеников земли, и мало-помалу они задолжали столько, что потеряли всякую надежду когда-нибудь расплатиться. Когда же ростовщики не захотели давать в долг, крестьяне вынуждены были продавать свой урожай, чтобы достать денег, и они продавали не только зерно, необходимое для их собственного пропитания, но и зерно, необходимое для посевов, и, таким образом, будущий урожай тоже оказывался под угрозой.

В этих условиях первый же плохой урожай должен был привести к настоящему голоду. И этот голод наступил, чтобы, в свою очередь, нанести тяжкий удар по сельскохозяйственному производству России. И действительно, крестьянину нечем стало кормить свой скот, и он вынужден был либо забить его, либо продать. А без рабочего скота невозможно ни обрабатывать, ни унавоживать землю. Таким образом, сельскохозяйственное производство оказывается подорванным на долгие годы.

Освобождение крестьян явилось лишь одной стороной экономической революции, которая произошла в России; другой стороной явилось искусственное создание промышленной буржуазии, которой предназначено служить промежуточным классом. Чтобы скорее прийти к этому, была установлена настоящая запретительная система, которая покровительствовала русской промышленности и способствовала необычайно быстрому ее развитию; но так как эта промышленность не могла работать на экспорт, ей необходим был внутренний рынок. Русский же крестьянин почти ничего не покупает, привыкнув изготовлять все сам: дома, инструменты, одежду и т. д.; он производил еще совсем недавно множество изделий из дерева, железа, кожи, которые продавал на ярмарках. Но когда леса были отобраны у крестьян, так как лесные угодья были переданы помещикам, деревенские кустарные промыслы пришли в упадок. Развитие фабричного производства доконало их, и крестьяне должны были покупать фабричные изделия. Но в тот момент, когда фабричная промышленность собиралась торжествовать победу, наступил голод, который нанес ей смертельный удар: крестьяне не могут больше покупать никаких фабричных изделий; разорение одних влечет за собой разорение других.

— Итак, по Вашему мнению, экономическое положение России не позволит ей и думать о том, чтобы воевать?

— Да. Я не преувеличиваю, говоря, что картина жизни французского крестьянина семнадцатого века, нарисованная Вобаном и Буагильбером[528], может быть отнесена и к русскому крестьянину, вынужденному сегодня питаться травой. И во Франции переход от феодального строя к буржуазному проходил не без потрясений; в России же он только что вызвал кризис, который угрожает превратиться из острого в хронический. По всем этим причинам русские в настоящий момент думают гораздо больше о том, как прокормиться, чем о том, чтобы сражаться.

— Последний русский заем…

— Я как раз намеревался сказать о нем. Это колоссальный провал. Патриотизм французской буржуазии, которая очень любит говорить о реванше, оказался не настолько силен, чтобы она раскошелилась. Царское правительство просило 20 миллионов фунтов стерлингов; оно получило лишь двенадцать…

— Говорят, что Ротшильды способствовали провалу этого займа, чтобы отомстить за своих единоверцев, подвергающихся гонению со стороны русского правительства?