Если прислушаться к военным авторитетам, то дело обстоит, разумеется, иначе. По их мнению, все это абсолютно неосуществимо, так как ничего нельзя изменить, не подрывая всей системы. Однако вот уже пятьдесят лет я наблюдаю, как многие военные институты, провозглашаемые сегодня неприкосновенными и священными, завтра бесцеремонно выбрасываются на свалку как старье, и притом теми же самыми авторитетами; я также часто видел, как то, что в одной армии превозносилось до небес, в другой объявлялось никуда не годным; мне пришлось на деле нередко наблюдать, как самые испытанные и наиболее высокоценимые правила и порядки оказывались перед лицом врага просто нелепостью; наконец, мне так часто приходилось убеждаться, что в каждой армии существует своя особая условная традиция, предназначаемая для нижних чинов, рядовых солдат и публики, поддерживаемая высшими чинами, но вызывающая лишь улыбку у самостоятельно мыслящих офицеров и совершенно исчезающая при первом же походе, — словом, здесь в моем распоряжении такой богатый исторический опыт, что я советовал бы каждому относиться с наибольшим недоверием именно к военному «авторитетному мнению».

Какой удивительный контраст: наши высшие военные авторитеты как раз в своей области являются большей частью страшно консервативными, а между тем едва ли найдется сейчас другая столь же революционная область, как военная. Между гладкоствольными шестифунтовыми и семифунтовыми гаубицами, с которыми я в свое время имел дело на Купферграбене[400], и нынешними нарезными орудиями, заряжающимися с казенной части, между тогдашним крупнокалиберным гладкоствольным ружьем и нынешним пятимиллиметровым заряжающимся с казенной части магазинным ружьем как бы лежат целые столетия; и это далеко еще не предел, ежедневно техника беспощадно отбрасывает как уже негодное все, и даже то, что было только что введено в употребление. Она устраняет теперь даже романтический пороховой дым и тем самым придает сражению совершенно иной характер и иной ход, которые абсолютно невозможно заранее предвидеть. И с подобными не поддающимися учету величинами нам придется все более и более считаться в условиях этого непрерывного революционизирования технической основы ведения войны.

Еще сорок лет тому назад дальность действительного огня пехоты не превышала 300 шагов; на таком расстоянии отдельный боец мог бы без всякой опасности выдержать залп целого батальона, если даже предположить, что все стрелки действительно целились в него. Огонь полевой артиллерии практически был неэффективным уже на расстоянии 1500–1800 шагов. Во время франко-прусской войны дальность действительного огня ружья составляла 600—1000 шагов, орудия — максимум 3000–4000 шагов. А новые, пока еще не испытанные в бою малокалиберные ружья по своему радиусу действия приближаются к радиусу действия орудий, пробивная сила выпущенных из них пуль возросла в четыре-шесть раз; благо даря этому один взвод, вооруженный магазинными ружьями, равен по силе огня прежней роте; артиллерия, правда, не может похвалиться таким же увеличением дальности действительного огня, но зато ее разрывные снаряды начинены теперь совершенно новыми взрывчатыми веществами неслыханного ранее действия; правда, пока нельзя еще определенно сказать, кто должен выдерживать это действие — стреляющий или обстреливаемый.

И вот при таком непрерывном, все ускоряющемся перевороте во всем военном деле перед нами выступают военные авторитеты, которые еще пять лет тому назад вдалбливали своим войскам всевозможные традиционные церемониальные правила и искусственные приемы давно уже исчезнувшей с поля боя линейной тактики старого Фрица [Фридриха II. Ред.] и свято держались за устав, который учил, что можно потерпеть поражение только потому, что войска развернулись на правом фланге, а для развертывания на левом фланге не оказалось места! Те самые авторитеты, которые до сих пор еще не осмеливаются посягнуть на блестящие пуговицы и металлические обшивки обмундирования солдат — эти магниты для притяжения пуль, выпускаемых из пятимиллиметровых винтовок; авторитеты, которые посылают под ружейный огонь уланов с широкими красными нашивками на груди и кирасиров, правда, без кирас — наконец-то! — но в белых мундирах и которые с большим трудом решили, что все же лучше принести на алтарь отечества хотя и страшно безвкусные, но зато свято почитаемые эполеты, чем самих носителей этих эполет.

Мне представляется, что ни немецкий народ, ни даже немецкая армия не заинтересованы в том, чтобы в ней господствовали эти консервативные предрассудки, когда вокруг бушуют волны технической революции. Нам нужны более свежие, более смелые головы, и я впал бы в серьезное заблуждение, если бы стал утверждать, что их недостаточно среди наших наиболее способных офицеров, что не хватает таких людей, которые стремятся освободиться от рутины и духа шагистики, вновь расцветших пышным цветом за двадцать лет мирного времени. Но пока эти люди наберутся мужества и найдут удобный случай отстоять свои убеждения, мы, люди со стороны, должны вмешаться в это дело и сделать все возможное, чтобы доказать, что и мы кое-чему научились в военном деле.

Выше я пытался показать, что двухгодичный срок действительной военной службы уже сейчас можно установить для всех родов войск, если обучать солдат лишь тому, что им может пригодиться на войне, и избавить их от бесполезной траты времени на всякое традиционное старье. Но я сразу же заранее сделал оговорку, что на двух годах не следует успокаиваться. Больше того, речь идет о том, чтобы предложение об установлении в международном масштабе двухгодичного срока военной службы явилось бы лишь первым шагом к дальнейшему постепенному сокращению срока службы — скажем, сперва до восемнадцати месяцев, — два лета и одна зима, — затем до одного года, а затем..? Тут уж начинается государство будущего, устанавливается подлинная милиционная система, но об этом мы подробнее поговорим тогда, когда делу действительно будет положено начало.

Главное в том и состоит, чтобы положить начало этому делу. Стоит только взглянуть фактам в глаза и удостовериться в том, что сокращение срока военной службы необходимо для экономического развития всех стран и для сохранения мира в Европе, как в качестве ближайшего вывода из этого вытекает убеждение о необходимости перенесения центра тяжести военного обучения на воспитание молодежи.

Когда после десятилетнего изгнания я снова прибыл на Рейн[401], я был приятно поражен, увидев повсюду во дворах сельских школ параллельные брусья и турники. Это было превосходно, но к сожалению, дальше этого дело не пошло. В истинно прусском духе гимнастические снаряды были приобретены согласно предписанию, но с использованием их дело никак не клеилось. Они употреблялись не так, как следовало бы, или скорее в большинстве случаев стояли вообще без употребления. Разве так много требуется, чтобы этим, наконец, занялись всерьез? Не лучше ли систематически и основательно обучать вольной гимнастике и упражнениям на гимнастических снарядах учащихся всех классов, пока их члены еще не утратили своей эластичности и гибкости, чем биться, как это делают теперь, над двадцатилетними парнями в поте их лица — и своего собственного, — тщетно пытаясь вернуть их костям, мускулам и связкам, огрубевшим от работы, прежнюю подвижность и гибкость? Любой врач скажет вам, что разделение труда калечит каждого подвергшегося его действию человека, развивая у него целый ряд одних мускулов за счет других, и что в каждой отдельной отрасли труда это проявляется различно, каждый вид труда калечит по-своему. Разве это не безрассудство — позволять сначала калечить людей, а затем позже на военной службе стараться сделать их снова стройными и подвижными? Или та истина, что солдаты будут втрое лучше, если это калечение будет своевременно предупреждено в начальных и средних школах, относится к непостижимой для официального кругозора степени понимания?