– Люби его… – сквозь слезы пробормотала она и, не поднимая головы, стала спускаться по берегу к лодке.

Очутившись в лодке, она оглянулась и крикнула:

– Прощай!

Пьер следом за ней прыгнул в лодку, укрепил руль и дал сигнал к отплытию.

Ле-Гуар затянул старую французскую песню. Лодка вскоре исчезла в ночном мраке.

Полы палатки заколыхались, и внутрь заглянула заиндевевшая волчья голова.

– И! Ги! Сиваш! Чук, отродье дьявола! – раздались со всех сторон негодующие крики.

Бэттлс со всего размаху ударил собаку оловянной тарелкой, и та тотчас же исчезла. Луи поправил полы палатки и стал отогреваться у печки. Снаружи было очень холодно. Несколько дней назад спиртовой термометр лопнул на 68 градусах ниже нуля, а мороз между тем продолжал усиливаться. Трудно было сказать, когда кончится страшная стужа.

В такой мороз из палатки лучше не отлучаться (разве только крайняя нужда заставит) и не дышать студеным воздухом. Многие очень часто вовсе не считаются с этим и простуживаются насмерть – застуживают легкие. Вскоре после этого появляется сухой, отрывистый и частый кашель, который усиливается от запаха жарящегося сала. И дело кончается тем, что весной или летом в мерзлой земле выжигается яма, куда сбрасывается человеческий труп, который покрывается таким же мерзлым мхом и оставляется там навсегда в несомненной уверенности, что в определенный час мертвец воскреснет в полной сохранности.

Вне палатки было очень холодно, но не слишком тепло было и внутри ее. Вокруг единственной печки собрались все обитатели палатки, то и дело споря за лучшее местечко. Почти половину палатки занимали в беспорядке набросанные сосновые ветки, на которых были разостланы пушистые меха. Остальную часть пола покрывал утоптанный мокасинами снег, и тут же валялись разные горшки, чашки и тому подобные принадлежности арктического лагеря.

Печка была раскалена докрасна, но находившаяся в нескольких шагах от нее ледяная глыба выглядела так, словно только что была взята с реки. Холод снаружи заставлял теплый воздух внутри палатки подниматься кверху. В том самом месте потолка, где проходила печная труба, маленький круг парусины был сухим. Несколько больший круг парусины с той же трубой в центре был сырым. Вся же остальная палатка – потолок и стены – была почти на полдюйма покрыта сухим, белым, кристаллическим инеем.

– Ох! Ох!.. – послышались страдальческие стоны молодого человека, спавшего, закутавшись в меха. Он оброс бородой, был очень бледен, и у него был болезненный вид. Он не просыпался, а между тем его стоны становились все громче. Тело то и дело вздрагивало и судорожно сжималось, точно вся постель была покрыта крапивой, из которой оно напрасно пыталось освободиться.

– Надо хорошенько растереть его, – сказал Бэттлс.

Тут же несколько человек, искренно желавших помочь больному, стали самым безжалостным образом растирать, мять и щипать его.

– Ах, чертова дорога, – пробормотал тот едва слышно и, сбросив с себя меха, уселся на постели. – Черт возьми. Ведь чего только я ни делал: много ходил, бегал, закалял себя всевозможнейшими способами, и все равно в этой богопротивной стране оказался изнеженнейшим из изнеженнейших.

Он подошел к огню, сгорбившись, уселся около него и стал курить папироску.

– Не подумайте, пожалуйста, что я жалуюсь. В конце концов, я всегда, в любую минуту могу взять себя в руки. Мне просто стыдно за себя, вот и все. Я сделал каких-нибудь тридцать миль, а разбит и слаб так, точно какой-нибудь хилый франтик, которому пришлось пройти несколько миль по отвратительному деревенскому шоссе. Вот в том-то и вся штука. Дайте-ка закурить.

– Нечего отчаиваться, молодой человек, – отеческим тоном сказал Бэттлс и протянул горящую ветку. – Со всеми происходит одно и то же. Вы думаете, что со мной было иначе? Ничего подобного. Господи Боже мой, если бы вы знали, до чего я мерз и коченел. Бывало так, что мне требовалось целых десять минут для того, чтобы приподняться с места и стать на ноги, – так все ныло, трещало и болело во мне. А судороги какие были! Меня прямо-таки сворачивало в узлы, и весь лагерь чуть ли не полдня должен был возиться со мной. На мой взгляд, вы переносите все легче, чем кто-либо из нас. Потерпите, миленький мой, настанет и такое время, когда мы, старички, будем почивать в могиле, а вы будете носиться по этой стране точно так же, как мы теперь. Счастье ваше в том, что вы не жирны и не склонны к ожирению. Ох, этот жир многих отправил на тот свет раньше времени.

– Вы говорите – жир?

– Вот именно, я говорю про жир. Ничего нет хуже, как отправиться в дорогу с толстяком.

– Вот никогда не слышал.

– Ну вот, а теперь слышите. Имейте в виду, молодой человек, что толщина нисколько не мешает, если требуется непродолжительное, хоть и очень сильное напряжение, но та же толщина очень мешает, когда необходимо длительное и устойчивое усилие. Где стойкость и выносливость, там нет места жиру. Приходилось ли вам видеть, как тощая, голодная собака вгрызается в кость. Точно так же и нам частенько приходится вгрызаться в дело и работать долго-долго не покладая рук: в таком случае необходимы худые, жилистые товарищи. Толстяки тут никуда не годятся.

– Что верно, то верно, – вставил свое слово Луи Савуа. – Я знавал одного человека – толстого-претолстого. Просто буйвол. И вот встретился этот толстяк на Сульфур-Крике с очень худеньким человечком по имени Лон Мак-Фэн. Вы, наверное, знаете этого Лона Мак-Фэна, он ирландец, небольшого роста, с рыжими волосами. Встретились они и пошли вместе. Шли они, шли, шли очень долго, днем и ночью. Толстяк очень уставал, часто садился или ложился на снег, а худенький все время подталкивал его и кричал на него, точно на крохотного ребенка. Толкал он его до тех самых пор, пока они не дошли до моей хижины. Тут толстяк как залег спать, так целых три дня не сползал с моей постели. Готов поклясться, что другого такого толстяка я не видел. Ну и толстяк, я вам скажу. Уж было, действительно, в нем жиру, как вы говорите.

– Это, вероятно, был Аксель Гундерсон, – сказал Принс.

А Бэттлс прибавил:

– Правда, Аксель Гундерсон – самый толстый человек, который когда-либо был здесь. Я должен вам сказать, что он – исключение, которое подтверждает правило. А вот взглянули бы вы на его жену, Унгу. Женщина она небольшая, весит всего-навсего фунтов сто с лишним, но на ней только мясо и ни одной лишней унции жиру. Она удивительно вынослива и здорова, а о муже заботится так, что лучше и желать нельзя. Нет ничего такого на земле, над землею или под землею, чего она не сделала бы для него.

– Ну что ж… раз человек любит… – заметил кто-то.

– Ах, да не в этом только дело.

– Послушайте, господа, – сказал Ситка Чарлей, который сидел на ящике со съестными припасами. – Вот вы все рассказываете про жир, про толстых людей, про стойкость женщин и про любовь. Рассказываете вы очень хорошо, и я невольно вспомнил о том, что случилось очень давно, много лет назад, когда страна эта была еще совсем-совсем юной и когда человеческие костры были так далеки один от другого, как звезды на небе. Вот тогда-то мне и пришлось повстречаться с одним толстяком и худенькой женщиной. Да, братья мои, женщина была маленькая, но сердце ее было больше, чем жирное сердце мужчины. Что и говорить, стойкая была женщина! Нам пришлось вместе совершить очень изнурительное путешествие – дойти до самых Соленых Вод. Морозы стояли лютые, снег лежал глубокий, и ко всему этому мы голодали. Но любовь в женщине была сильнее всего остального. Не думаю, чтобы что-либо было выше любви.

Он замолчал и стал топором переносить кусочки льда с широкого деревянного обрубка в горшок, в котором оттаивала питьевая вода.

Все уселись поближе к огню, поплотнее, а Чарлей, устроившись удобнее прежнего, продолжал:

– Ну вот. Женщину звали Пассук. Я купил ее у племени, которое живет на взморье. Мое сердце не рвалось к ней, и мои взгляды не искали ее взглядов. Ее глаза всегда были потуплены, она была робка и боязлива, как вообще все девушки, попавшие в неволю к людям, о которых раньше не имели никакого представления. Итак, говорю, я и не думал ухаживать за ней. И потом, я как раз задумал большой переход. Мне требовался человек, который помог бы мне кормить и гнать собак и грести. Выбор мой пал на Пассук.