Вот, друзья мои, какова была любовь Пассук, умершей на снегу, близ Карибу-Кроссинг. Она любила той любовью, выше которой ничего на свете нет, и братом пожертвовала ради человека, поведшего ее на муки и смерть. Перед смертью, за минуту до того, как закрылись ее глаза, она взяла своими холодеющими руками мою руку и просунула ее под свою шубку, до самой поясницы. Я нащупал что-то очень твердое и понял, почему Пассук отощала и преждевременно умерла: оказалось, что все время она съедала лишь половину своего ежедневного пайка, а остальную половину сохраняла, очевидно, для меня.

Она сказала мне:

– Дорога Пассук здесь кончилась, а тебе, Чарли, идти дальше. Твой путь лежит на Чилькут, к Хэнс-Миссии и дальше, к самому морю. Но ты пойдешь еще дальше – ты пройдешь много неизвестных земель, переплывешь очень много рек, и все годы твои, вся жизнь будут полны почестей и славы. А в великом пути своем ты пройдешь мимо многих очень хороших женщин, но ни одна из них не даст тебе больше любви, чем дала и могла бы еще тебе дать Пассук.

Я прекрасно знал, что эта женщина говорит чистейшую правду, но один Бог знает, что за безумие вдруг овладело мною. Отшвырнув от себя туго набитый мешок, я стал клясться, что не сделаю ни шага дальше и умру вместе с Пассук.

Ее ослабевшие глаза ласково, с благодарностью взглянули на меня и наполнились слезами. Она прошептала:

– Чарлей всегда был честнейшим из людей и никогда не нарушал своего слова. Он сам знает это и не должен терять напрасно слов здесь, откуда так близко к Карибу-Кроссинг. Значит, он опять забыл про несчастных жителей Copoковой Мили, которые дали ему часть из последних своих запасов, с тем чтобы он пошел куда следует и рассказал о том, что следует. Пассук всегда гордилась своим мужем, пусть же он встанет, привяжет к ногам лыжи и пойдет своей дорогой – тогда Пассук спокойно умрет. Гордость ее не будет попрана.

Когда она похолодела в моих объятиях, я похоронил ее, подобрал мешок с провизией, привязал лыжи и, собрав последние силы, пошел дальше. У меня подкашивались ноги, глаза ничего не видели, голова кружилась самым ужасным образом, а в ушах стоял невообразимый шум.

Я продолжал свой путь, и все время мне казалось, что со мной рядом, поддерживая меня, идет Пассук. Когда я без сил падал на холодный снег и засыпал, она будила меня и выводила на правильную дорогу. Только она спасла меня.

И в полубезумном состоянии, преследуемый кошмарными видениями, шатаясь, как пьяный, я добрался до Хэнс-Миссии, что лежит у моря…

Селение было взволновано. Женщины, собравшись группами, перешептывались. Мужчины были угрюмы и задумчивы, и даже собаки, обеспокоенные волнением людей, уныло бродили вокруг, готовясь бежать в лес при первых враждебных действиях. Воздух был насыщен подозрением. Никто не был уверен в своем соседе, и каждый думал, что сосед подозревает его. Даже дети были подавлены и притихли, а причина всего переполоха – маленький Ди-Иа, которого здорово отколотила его мать Гуниа, а затем и отец Боун, хныкал и уныло глядел на мир из-под опрокинутого на берегу каноэ.

К несчастью, Сканду, шаман, был в немилости и нельзя было прибегнуть к его познаниям, чтобы найти злодея. Дело в том, что месяц назад Сканду предвещал благоприятный южный ветер на тот день, когда все племя собиралось ехать в Тонкин на потлач[46]. Таку-Джим затратил все свои сбережения за двадцать лет; когда же назначенный день настал, дул свирепый северный ветер и из первых трех каноэ, рискнувших отправиться в путь, одно опрокинулось, а два были разбиты вдребезги о скалы, при этом утонул один ребенок. Сканду объяснил это ошибкой – он взял шнур для гаданья не из той сумки. Но никто его не хотел слушать; к его двери больше не приносили ни мяса, ни рыбы, ни мехов, и он угрюмо сидел взаперти – так думали односельчане, – горько раскаиваясь и постясь; на самом же деле он прекрасно питался, поедая припрятанные запасы, и размышлял о непостоянстве толпы.

Пропали одеяла Гуниа. Это были прекрасные одеяла, толстые и теплые. Гуниа чрезвычайно гордилась ими, тем более что они очень дешево ей достались. Один лишь Ти-Кван из соседнего селения был настолько глуп, чтобы так легко расстаться с ними. Правда, Гуниа не знала, что это были одеяла убитого англичанина и что после этого убийства американский катер долгое время шнырял вдоль берега и шлюпки обыскивали все укромные бухточки и заливы. Она не знала, что Ти-Кван во что бы то ни стало хотел избавиться от них, чтобы не навлечь на свое селение гнева американского правительства, и спокойно продолжала гордиться своим приобретением. Зависть остальных женщин только подливала масла в огонь, и ее тщеславие, все увеличиваясь, наполнило собой селение и разлилось по всему побережью Аляски – от Голландской гавани до гавани Святой Мэри. Все прославляли ее тотем[47]; ее имя было на устах мужчин за рыбной ловлей и за трапезой; повсюду только и было разговора, что о ее одеялах – о том, какие они толстые и плотные. Их исчезновение было весьма таинственным и странным происшествием.

– Я только разложила их на солнышке у стены хижины, – повествовала в тысячный раз Гуниа своим товаркам. – Я только разложила их и вернулась в дом, потому что Ди-Иа, пожиратель сырой муки и теста, сунул голову в большой железный котел, опрокинул его и остался стоять вниз головой, а ноги его качались в воздухе, как ветви деревьев на ветру. Я только вытащила его и два раза ударила головой о дверь, чтобы отучить красть тесто, – и глянь! – одеял уже не было!

– Одеял уже не было! – повторили женщины испуганным шепотом.

– Это большая потеря, – добавила одна из них.

– Никогда здесь не видели таких одеял, – сказала другая.

– Мы очень опечалены твоей потерей, Гуниа, – заговорила третья. В глубине души каждая из них радовалась, что ненавистные одеяла – предмет зависти и раздора – исчезли.

– Да, да, – заговорил Боун, которому эти разговоры успели надоесть. – К нам никто не приходил из других селений. Очевидно, что один из наших односельчан наложил на них свою руку.

– Как же это могло случиться, о Боун? – хором негодовали женщины. – Кто мог это сделать?

– А может быть, здесь замешаны таинственные силы, – продолжал Боун, искоса поглядывая, какое впечатление произвели его слова.

Таинственные силы! При этих страшных словах женщины замолкли и боязливо поглядели друг на друга.

– Да, это так, – подтвердила Гуниа, и скрытая злобность ее характера нашла себе выход в торжествующем злорадстве. – Клок-Но-Тону посланы уже сообщение и крепкие весла. Он, верно, будет здесь с вечерним приливом.

Все разошлись по домам, и над селением навис страх. Из всех несчастий вмешательство таинственных сил было самым ужасным. С неосязаемыми и невидимыми силами мог бороться только шаман, и ни мужчина, ни женщина, ни дитя до момента испытания не могли знать, владеют ли дьяволы их душой или нет. И изо всех шаманов Клок-Но-Тон из соседнего селения был самым страшным. Никто не находил столько злых духов, как он, и никто не подвергал жертв таким жестоким пыткам. Однажды он даже обнаружил злого духа, вселившегося в тело трехмесячного младенца, – духа столь упорного, что изгнать его удалось лишь после того, как младенец неделю пролежал на шипах терновника. После этого его тело было брошено в море, но волны постоянно приносили его обратно на берег, словно угрожая проклятием селению, пока двое сильных мужчин не утащили его во время отлива подальше и не утопили.

И за этим Клок-Но-Тоном послала Гуниа! Было бы гораздо лучше, если бы их собственный шаман Сканду не находился в немилости. Он не был так жесток, и было известно, что он изгнал двух злых духов из человека, ставшего впоследствии отцом семи здоровых детей. Но Клок-Но-Тон! При одной мысли о нем люди содрогались от ужасных предчувствий, каждый чувствовал устремленные на себя обличительные взоры сотоварищей и сам глядел на них тем же обличительным взором, каждый, за исключением Сима. А Сим был известный насмешник, и его успехи в жизни не могли поколебать твердой уверенности односельчан в том, что он плохо кончит.