На следующее утро я разделил весь жалкий остаток провизии на три равные части, отдал Джеффу его часть и сказал ему, что теперь он может поступать с ней так, как ему заблагорассудится. Саней и поклажи, дескать, у нас уже нет, и мы пойдем вперед легко и быстро. Но он заговорил с нами обиженным тоном и совсем не по-товарищески, во всяком случае совсем не так, как мы того заслуживали. Он стал жаловаться на боль в ногах, но ведь у нас с Пассук ноги-то болели не меньше. С собаками-то кто возился? Он вдруг самым решительным образом заявил, что скорее умрет на месте, чем сделает хоть один шаг дальше. Тут Пассук, не долго думая, взяла свои меха, я – горшок и топор, и мы двинулись было дальше, но Пассук вдруг взглянула на паек Джеффа и сказала:

– Стоит ли бросать на ветер столько пищи?

Я только молча покачал головой: для меня товарищ всегда останется товарищем.

Но тут Пассук заговорила обо всех тех, кто остался на Сороковой Миле, указала мне на то, что среди них очень много людей, гораздо более достойных, чем наш попутчик, и напомнила, что все возложили на меня свои последние надежды… Видя, что я по-прежнему молчу, она быстро выхватила из-за моего пояса револьвер – и, как говорится, Джефф преждевременно отправился к праотцам.

Я стал упрекать Пассук, но в данном случае мои слова не оказали на нее ни малейшего воздействия, она даже не подумала раскаяться в своем поступке. В глубине души я сознавал, что она, безусловно, права.

Чарлей замолчал и снова стал бросать кусочки льда в горшок с питьевой водой.

Все молчали, и время от времени по их спинам пробегала дрожь от непрестанного воя продрогших на морозе и сетующих на свою судьбу собак.

Чарлей продолжал свой рассказ:

– Пошли дни за днями, а мы с Пассук, подобно двум слабым теням, пробирались по беспредельной снежной равнине. Всего не расскажешь… Одним словом, стали мы приближаться к Соленым Водам и там только набрели на индейца, который тоже, подобно тени, плелся по направлению к Пелли.

Я, конечно, не ошибся, предположив, что белые мужчина и мальчик нечестно делились с ним. Оказалось, что они оставили ему провизии едва-едва на три дня. Покончив с мукой, он стал кормиться мокасинами, но и от мокасин осталось уже немного. Индеец был со взморья и обо всем рассказал Пассук, которая понимала и говорила на его языке. Он до сих пор не бывал на Юконе, совсем не знал дороги и направлялся к Пелли.

– Далеко ли до Пелли? Две ночевки? Может быть, дeсять? Сто?

Он ничего не знал, кроме того, что идет на Пелли. Возвращаться на родину было невозможно, оставалось одно – идти вперед.

Он не затрагивал вопроса о пище, так как видел, что и мы нуждаемся. Когда Пассук смотрела на меня и индейца, она напоминала мне птичью самку, чувствующую, что весь ее выводок в смертельной опасности. Я сказал ей следующее:

– Этого человека обманули, поэтому я дам ему немного из наших запасов.

Мне на одно мгновение почудилась в ее глазах радость, но вдруг она нахмурилась и долго переводила взор с меня на индейца. Наконец она сказала следующее:

– Нет. До Соленых Вод далеко, а смерть подстерегает нас. Лучше будет, если эта смерть заберет чужого человека и пощадит моего Чарли.

Мы не помогли бедняге, который пошел своей дорогой. А Пассук всю ночь проплакала – я впервые видел ее плачущей.

«Нет, – подумал я, – тут что-то есть… Не станет она без причины плакать. Нет дыма без огня». Я решил, что она расстроилась под влиянием дорожных бедствий.

Днем, в пути, мы почти не разговаривали с Пассук, к вечеру же мы так уставали, что мертвыми валились на землю… А утром, чуть свет, уже снова были на ногах и продолжали свой путь. Мы плелись, точно какие-то мертвецы, и все вокруг нас было так же мертво. На своем пути мы не встречали ни единого живого существа: ни птички, ни белки, ни кролика… Застыла река и в своих белоснежных покровах не издавала ни единого звука.

В деревьях застыл сок. Было холодно точно так же, как теперь. Звезды висели над самой головой и большие-пребольшие прыгали и танцевали в воздухе. Днем в небе стояло северное сияние. Тогда чудилось много солнц, солнца были повсюду – куда ни взглянешь. Воздух сверкал и переливался, как драгоценные камни, а снег походил на алмазную пыль. Повторяю, мы были то ли как мертвые, то ли как пьяные, и совсем забыли о том, что такое время. Одна мысль жила в нас – добраться до Соленых Вод. Туда были направлены наши глаза, туда стремились наши души, туда плелись наши ноги.

Наши запасы подходили к концу, но мы продолжали делить их поровну. Пассук чувствовала себя очень плохо, а у Карибу-Кроссинг она совсем ослабела.

На следующее утро мы уже не пошли дальше, а остались лежать на земле под одним одеялом. Эта дорога многому научила меня: я стал понимать женскую душу и ценить женскую любовь – вот почему я решил остаться с Пассук и рука об руку встретить с ней смерть.

Только теперь заговорила Пассук. Она говорила со мной, почти касаясь губами моего уха. Теперь ей уже не был страшен мой гнев, и она стала раскрывать передо мной свою душу – рассказывать о своей любви и о многом другом, чего я тогда не понимал.

Она говорила так:

– Чарли, я была хорошей женой своему мужу, а мужем моим был ты. Я раскладывала для тебя огонь, варила пищу, кормила твоих собак, вместе с тобой работала веслами – и никогда ни на что не жаловалась. Я ни разу не сказала, что в доме моего отца теплее и лучше, чем под одним одеялом с тобой. Когда ты говорил, я слушала и не пропускала ни слова. Когда ты приказывал, я повиновалась. Ведь это так, Чарли?

И я неизменно отвечал:

– Да, это так…

Она продолжала:

– Когда ты в первый раз пришел в Чилькут, ты, даже не взглянув на меня, купил меня – так, как другие покупают собаку. Купил и увез. И тогда сердце мое восстало против тебя и наполнилось болью и страхом. Но это было очень давно. С тех пор ты изменил свое отношение ко мне. Последнее время ты любил меня так, как добрый хозяин любит свою собаку. Правда, твое сердце оставалось по-прежнему холодным, в нем не было места для меня, но все же я не могу жаловаться: ты был и остался справедлив ко мне. Я повсюду следовала за тобой, и ничто – ни опасность, ни страх – не остановили меня. Я всегда сравнивала тебя с другими мужчинами и видела, что ты не похож на них, ибо ты честен, как ни один из них, ибо слова твои разумны и вески, а язык правдив.

– И мало-помалу я стала гордиться тобой, и мое сердце рвалось только к тебе, и мои мысли были только о тебе. Ты был для меня, как солнце в середине лета, как золотое летнее солнце, которое день и ночь остается на небе. И куда бы я ни смотрела, я видела мое солнце – я видела тебя… Но, Чарли, твое сердце было и оставалось холодным, и не было в нем местечка для меня.

Тогда я ей сказал следующие слова:

– Это все верно, что ты только что мне сказала. Сердце мое было холодно, и не было в нем места для тебя. Но это было и прошло. Теперь мое сердце подобно снегу, падающему весной, тогда, когда к нам снова возвращается солнце. Тогда все тает, тогда шумит и бурлит вода, распускаются деревья и зеленеют травы. Весной кричат и поют птицы; все поет и радуется тому, что уходит зима. Теперь, Пассук, все пойдет по-иному, потому что я узнал женщину и любовь.

Она просияла и еще больше склонилась ко мне, желая, чтобы я прижал ее к своему сердцу. Она тихо сказала:

– Я так рада.

И после долго лежала почти без всякого движения, положив голову на мою грудь. Через некоторое время она произнесла:

– Я очень устала и плохо себя чувствую, но все же хочу кое-что рассказать тебе. Это было давно, когда я была еще девочкой и жила в Чилькуте. Я играла одна в комнате, заваленной кожами. Дома никого не было. Мужчины ушли на охоту, а женщины и дети помогали им свозить мясо. Вдруг в мою комнату заглянул огромнейший бурый медведь и словно вздохнул. Очевидно, он только что проснулся от зимней спячки и был очень голоден. Отощал он до того, что шерсть висела на нем клочьями. В это время мой брат только что вернулся с охоты. Увидев зверя, он бросился на него с горящей головней, а собаки тем временем, еще не освободившись от упряжи, напали на медведя сзади. Поднялся ужасный шум. Все кожи были разбросаны по комнате, в борьбе все в хижине разбили и разломали и чуть не опрокинули саму хижину. В конце концов брат убил медведя, но на его лице и руках медвежьи когти оставили немало следов. Разглядел ли ты того человека, который недавно повстречался нам? Обратил ли ты внимание на его лицо и руки? Чарли, это был мой брат. И все же я сказала, что ему не надо давать пищи, – и он пошел своей дорогой без пищи.