Уже не помню зачем именно Андрею надо было уйти на час раньше, но он здорово психовал. Подойдя ко мне, он сказал: «Козлевич, я сейчас свалю и будь, что будет!». На Тараса, который в увольнение-то почти не ходил потому, что было лень, это похоже не было.

«Погоди, возьми для отмазки хоть увольнительную. Вдруг на патруль нарвешься», — посоветовал я.

Нашли у кого то чистую увольнительную с печатью и заполнили ее. Оставалось только расписаться за ротного.

Дело это было не очень простым. Ротный расписывался по-немецки и с левым наклоном. Однако я уже освоил и его автограф, как в общем и подписи других офицеров роты. Быстренько расписавшись, я вручил Андрюхе увольнительную и он, перемахнув через угол забора, называемый третьим КПП, был таков.

На построении увольняемых, когда на фамилию Тарасов никто не вышел из строя, Вылегжанин вычеркнул его из списка увольняемых в книге. На вечерней поверке, понятно, Андрюхи тоже не было. Ответственный офицер записал, что «на вечерней поверке в первом взвозе самовольно отсутствовал курсант Тарасов», но дежурному по училищу докладывать не стал. Зачем выносить сор из избы? Сами разберемся подумал он.

Утром пришел Андрюха и, как ни в чем не бывало, встал в строй на утреннем осмотре. Вылегжанин уже все знал и подошел к нему для того, чтобы объявить взыскание. Каково было его удивление, когда Андрей «на голубом глазу» сказал, что ротный сам его отпустил, только запамятовал. В подтверждение он показал увольнительную с моей подписью. Ничего не понимая Вылегжанин взял записку повертел, зачем то посмотрел на свет и сказал. «Странно, роспись действительно моя».

Тарас потом выставил пиво, а мой авторитет, как специалиста по подделке документов, значительно вырос. Шутка ли, подделать подпись человека, чтобы он сам не смог ее отличить от подлинной — это мастерство.

Летом в воскресение расположение нашей роты пустело. Народ разбредался, кто в увольнение, кто на стадион, кто просто позагорать на спортивном городке. Наиболее недисциплинированные, такие, каким был и я, уходили в город в самовольную отлучку. Для того, чтобы избежать каких-либо неприятностей при встрече с патрулем, мы обеспечивали себя увольнительными, как это было описано выше.

Переодевшись в «парадку», я перемахнул через забор. Цель у меня была одна — городской парк, где находилась танцверанда. Идя в нужном мне направлении, я, несмотря на увольнительную в кармане, неустанно крутил головой в разные стороны, дабы не нарваться на кого-нибудь из своих офицеров. Тогда никакая увольнительная не поможет. Но наблюдая, курсант подсознательно ищет глазами опасность в военной форме.

Старший лейтенант Баландин шел навстречу мне в гражданке. Увидев меня, он решил, что я в увольнении и прошел ничего не сказав, а я его так и не увидел. Утром, придя в роту, он проверил списки увольняемых, но меня там не обнаружил. Когда же они вместе с моим взводным начали давить на меня, чтобы я сознался в том, что я был в самоволке, я откровенно рассмеялся, сказав, что весь вечер находился в казарме. Даже когда Баландин мне конкретно напомнил, где он меня видел и в какое время, я продолжал стоять на своем, утверждая, что на вечерней поверке я был и, что вообще меня тут все видели. Далее я не менее достоверно рассказал когда и что делал в казарме и на спортивном городке. Доводы по поводу того, что мне сразу легче станет, как только я сознаюсь, на меня не действовали — это был уже конец второго курса. Впрочем я и на первом на такую грубую приманку не попадался. Нагло улыбаясь, я ответил, что мне и так не тяжело.

— Видно пока тебя за руку не поймаешь, ты не сознаешься, — сказал Баландин.

— Зачем же мне на себя наговаривать?, — сказал я. «Обознались Вы товарищ старший лейтенант!».

Спустя полгода после описанного случая, не задолго до Нового года, мы с Борькой Сусловым решили сходить в баню. Было в нашей роте такое популярное увлечение. Народ у нас попарится любил, а особенно нравилось после парилочки принять кружечку холодненького пива. Мы же шли еще и потому, что будучи в наряде, помывку пропустили, а потом пролетели и с баней, когда в город отпускали тех, кто стоял в наряде в банный день. Новый год хотелось встретить чистыми. Для этого мы решили посетить не баню на улице Гоголя, где была лучшая парилка, а баню на улице Подбельского, что в пяти-десяти минутах быстрой ходьбы от нашего училища. Идти решили вместо ужина. Но на нашу беду ротный, по кличке Конь, организовал пришивание новых бирок на саперные лопаты. Для этого всем выдали кусочки красной материи и картон, на который нужно было ее натянуть. Далее надо было написать свою фамилию. Мы с Бобом торопились. Я периодически подходил к ротному и спрашивал который час. Он отвечал, что без двадцати пяти восемь, затем, что без пятнадцати. Наконец мы с Борькой закончили работу, предъявили ее взводному и, незаметно захватив приготовленные пакеты с бельем, в шапках, но без шинелей выскочили на улицу. В роте народ собирался на ужин. Преодолев отработанным движением забор, мы вскоре вышли дворами к бане. Нас ждало разочарование: в бане взорвались котлы и она была закрыта на ремонт. Не теряя времени, мы быстрым шагом поспешили обратно.

Курсант Суслов отличался редкой прожорливостью, объясняя это тем, что он еще молодой и ему надо расти. Вот и в этот раз Боб начал уговаривать меня выйти к гастроному на площади Ленина для того, чтобы купить булочек на ужин. Я отказывался, говоря, что там сейчас полно офицеров нашего училища, которые возвращаются со службы домой, и мы там обязательно попадемся. Споря таким образом, мы дошли до улицы Подбельского и пошли по ней в сторону площади Ленина. Суслов за еду способен был уговорить даже паровоз. Было темно и на улице шел снег крупными хлопьями. Как и положено в самоволке, моя голова вращалась на триста шестьдесят градусов пытаясь обнаружить опасность. Однако ничего, что предвещало бы неприятности визуально выявить не удалось. Тем не менее, внутри меня все напряглось, когда мы приблизились к освещенному кругу под фонарем. С другой стороны к нему подходил человек в светлом пальто. Офицерская шинель темная и я бы ее ни с чем не спутал. Но подсознательно напряжение увеличивалось. И не напрасно. На освещенный участок вышел старший лейтенант Баландин в светлой парадной шинели. Мы увидели друг друга и я, двинув беззаботно болтавшего Суслова в бок, прошипел: «Атас! Баландин!». Тут и Боб узрел опасность и мы быстрым шагом стали переходить на другую сторону улицы. Баландин попытался остановить нас, окликнув по фамилии, но мы не оборачивались. Скосив немного глаза, Борька сказал: «Он бежит». Я ответил: «Побежали и мы». Повторять не пришлось. Мы рванули и скрылись в темной подворотне, где ловить нас было занятием абсолютно бесперспективным. Когда мы перепрыгнули через забор, рота стоилась во дворе для того, чтобы идти на ужин. Спрятав пакеты с бельем под деревом, мы встали в строй, а я подошел к Коню и еще раз зафиксировался, спросив, который теперь час. Конь заревел, что я его достал и давно должен купить себе часы, но потом все же сказал, что на его «Командирских» без трех минут восемь. Я поблагодарил и встал в строй.

Мы ни минуты не сомневались, что утром Баландин доложит о нас командиру роты, поэтому, когда нас вызвали из строя, а все остальные пошли на занятия, мы были невозмутимы, как индейцы.

В канцелярии начался грубый прессинг. Конь сказал, что его мои штучки уже достали и теперь наверняка меня отчислят из училища. Суслову он тоже что-то обещал. Я не спорил, но когда он выговорился, спросил: «А в чем собственно дело? На образец воинской дисциплины я явно не тяну, но с прошлого залета вроде бы ничего не произошло». Тут Конь взорвался: «Вчера вечером вы были в самовольной отлучке! Вас обоих видел старший лейтенант Баландин на улице Подбельского. Вы несли в пакетах водку для Новогодней пьянки!». Тут я не выдержал и возразил, сказав, что весь вечер находился в казарме. Это могут подтвердить все. Как бы между делом я спросил, когда именно видел нас Баландин. Тот ответил, что примерно без двадцати, без пятнадцати минут восемь. Состроив обиженную физиономию, но ликуя в душе, я напомнил Коню, что в это самое время спрашивал у него в казарме время». Скажите, как я мог быть одновременно в двух местах?», — очень правдоподобно возмутился я