Словом, когда первого сентября восемьдесят третьего красные, окончательно обнаглев, грохнули южнокорейский "боинг", когда война в Афганистане со всей очевидностью начала претендовать на то, чтобы называться новой столетней войной, когда по кинотеатрам и баням Москвы железной метлой гуляли страшные проверки и еще более страшные слухи о них, а в магазинах повсюду стояла "андроповка" за четыре семьдесят (вместо самой дешевой "брежневской" по пять тридцать) – вот тогда Малин почувствовал, что «империя зла» не разрушается, а совсем наоборот крепнет день ото дня, и сделалось ему душно до безнадежности, как никогда. И дядя Семен впал в глубокий пессимизм, и Севка предрекал тысячелетний рейх с центром в Ленинграде (Почему в Ленинграде? Бред какой-то.) Только Катюха по молодости лет еще сохраняла некую живость и все рвалась что-то делать и о чем-то писать.

Какой уж тут, к черту, Базотти! Образ его, теперь не просто фантастичный, а можно сказать, фантасмагорический, гротескный, растворялся в памяти, делался зыбким, уходил в историю, но не в историю жизни, а в историю литературы – ненаписанной литературы, или в историю психиатрии – этакий доселе неизученный синдром Малина.

Прошло еще несколько месяцев. Легче не стало. Приближался Новый год. Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. 1984. Жуть. Неужели прав все-таки Оруэлл, а не Базотти?

Вот когда он написал свое знаменитое "С Новым Годом, уроды!" Знаменитым оно стало позже, много позже… А тогда было только гадостное предчувствие.

Новый год наступил. И… ничего не случилось. Во всяком случае, никакой оруэлловщины. Даже наоборот – помер Андропов в качестве подарка к зимней Олимпиаде. И Сергей, тупо пялясь в экран телевизора на саночников и бобслеистов (ведь даже лыжников сочли недостаточно траурными, а уж хоккеистов и фигуристов – Боже упаси!) грустно размышлял, одновременно потягивая пиво: "Я придумал Базотти, или Базотти придумал меня – какая разница? В этой стране не будет тысячелетнего рейха – в этой стране будет тысячелетнее болото. Тихое, теплое и зловонное. Разумеется, засасывающее и, разумеется, ядовитое. Андропова сменили на Черненко, как меняют в патроне перегоревшую лампочку, а люстру оставили и вообще всю обстановку оставили, даже пыль смахнуть никто не догадался, да и зачем – лень, тем более что Андропов был лампочкой кварцевой, ультрафиолетовой, обжигающей, а этот новый старпер рассчитан ватт на пятнадцать, как для сортира в коммуналке, да и эти пятнадцать ватт светятся с недокалом." Легко-легко катились эти страшненькие мысли, как бобслей по сараевскому желобу.

Да, тихий получился год – восемьдесят четвертый, для страны – тихий, а для Сергея случилось в том году целых три взрыва, три перелома, три события.

Первое было в марте. В старой книжке, посвященной разоблачению венгерской контрреволюции пятьдесят шестого года, наткнулся он на имя Дьордя Балаша. Имя это стояло рядом с именем Имре Надя – главного врага социализма и всего прогрессивного человечества. Малин вздрогнул. Он мог бы поклясться, что никогда раньше не читал ничего о венгерских событиях, и никто, никто не рассказывал ему о Балаше. Значит, все-таки есть на свете Фернандо Базотти, раз существовал реально человек, чья фамилия дала вторую букву "би" в названии Фонда. Значит, все это по правде. Это был взрыв, настоящий взрыв, хотя потом Сергей не раз убеждал себя в том, что человеческий разум штука загадочная и выкидывает иногда фортели и почище: ложная память, память предков… и вообще Балаш у венгров – это почти как Иванов, можно и случайно придумать такую фамилию в горячечном бреду. Но рассуждения рассуждениями, а лед уже тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся в малинской голове. Началась очередная оттепель, быть может, в самое неподходящее время, но началась. Он снова захотел жить и бороться. И он был готов ждать. Дождался, правда, другого.

Событие второе. Май. В свои неполные двадцать Катюха выклянчила-таки командировку в Афган. Ну, не совсем в Афган, в Кушку на самом деле, но среди журналистов ходили слухи, что граница там прозрачная, и с аккредитацией от министерства обороны можно попасть по ту сторону вполне официально. Скорее всего, это была трепотня, но Катюха проверить слухи не успела. Уже на второй день ее пытался изнасиловать обкурившийся русский солдат из инженерного батальона, и с тяжелым ножевым ранением груди Катюху доставили сначала в местный госпиталь, затем в Мары, а еще через четыре дня, когда прилетел Сергей – самолетом отправили в Москву. Подключили всех знакомых врачей и Катюха полностью восстановилась. Даже сумела избежать депрессии, которая обычно следует за навязчиво повторяющимися кошмарами. Кошмары были, а любовь к жизни осталась. Даже осталось желание рвануть еще куда-нибудь. Ну, что тут скажешь – молодость! А вот Сергей уже не чувствовал себя таким молодым. Когда много думаешь, стареешь гораздо быстрее. И он от случившегося просто озверел. Вдруг совершенно расхотелось читать, переводить, писать, на тренировках он сделался агрессивным, Рамазан едва справлялся с его эмоциями. Шахматы и гитара, как в былые времена, уже совершенно не успокаивали – хотелось только одного взять в руки оружие и стрелять, стрелять, стрелять… В кого? Зачем? Да в них же, в них, гадов, во врагов.

Только где он, этот Базотти, где его хваленая спецслужба? Сергей готов сражаться! Но прямо сегодня, сейчас. Иначе – перегорит, сопьется, сделается равнодушным… И он уже стал подумывать, а не пойти ли, наконец, на тихую улочку Веснина или на шумное Садовое кольцо, не ломануться ли, черт возьми, в одно из обозначенных посольств, а все пароли и свой шестизначный номер он ведь по-прежнему помнил назубок, как телефон любимой девушки.

Почему-то он придумал себе, что будет прорываться на территорию Америки на улице Чайковского в день Четвертого Июля. Глупость ужасная: почему именно в праздник? И вообще итальянское посольство, разумеется, охранялось гэбэшниками не так усердно…

К счастью, он не пошел никуда. Всесильный комитет словно видел ситуацию на ход вперед.

Событие третье. Июнь. Закончен четвертый курс. Подошло время практики. Что же, опять в Италию? Или он теперь невыездной и будет сидеть в Москве? Фигу! Не то и не другое. Пришла повестка.

Он снова лицезрел майора Потапова. Пардон, подполковника Потапова. Теперь уже в кабинете, в Ясеневе и без Зубарева.

– Португальский знаете? – спросил Потапов неожиданно.

– Нет, – быстро ответил Малин.

– А испанский?

– Слегка. Читаю со словарем.

– Слушайте, Малин, что вы прибедняетесь? У вас английский, итальянский и французский – свободно. С вашими способностями вы по-португальски заговорите через три дня.

– Если надо будет, заговорю, конечно, – согласился Сергей.

– Вот и славно, – подполковник сделал паузу, и Малину подумалось, что он сейчас добавит нараспев, как в "Обыкновенном чуде": "Трам-пам-пам".

Но Потапов добавил другое:

– Поедете в Анголу.

Он не спросил, хочет ли Малин ехать, он просто сказал: поедете.

Но Малин хотел, даже очень хотел в тот момент и потому сразу выпалил:

– Когда?!

– В сентябре.

– Нормально. Катюха успеет поправиться…

Малин как бы разговаривал сам с собой, но Потапов откликнулся:

– Думаю, что да.

Тогда Сергей словно проснулся и спросил.

– Какое будет задание?

– А никакого, – улыбнулся ехидно подполковник Потапов. – Языковая практика. Вы же этим летом проходите месячные сборы и получаете офицерское звание. Так что призовет вас обычный райвоенкомат, по вашей специальности. Вы ведь кажется переводчик? А сюда я вас вызвал просто для того, что бы вы не вздумали потом увиливать от военной службы. Офицеры запаса известно у нас, какие: тысячу поводов придумают, чтобы закосить. У вас, Малин, это не по-лу-чит-ся. Курировать вас будет другое управление, по линии военной контрразведки. Все. Идите пока.

Оказалось, что не пока. Больше Малин никогда не видел подполковника Потапова. Лет пять спустя пытался из любопытства выяснить, где он. Оказалось, сидит резидентом на Филиппинах, ну, а потом, когда органы лихорадить начало после девяносто первого, следы Потапова так и затерялись где-то в Юго-восточной Азии.