По мере того как в Соединенных Штатах происходили политические, экономические и социальные перемены, возникла необходимость и в новом, революционном подходе к республиканскому государству. Первые попытки не замедлили появиться, причем они имели отношение не столько к типу правления, сколько к формам выражения этого нового отношения. От нации, которая взяла на себя великую освободительную миссию и тем самым совершила коренной переворот в мире, ожидали столь же кардинальных перемен в искусстве, литературе и религии. Свобода, которую обрели американцы, уничтожила старые формы правления – почему бы не сделать того же самого с продуктами человеческого воображения?

Как ни печально, приходилось признать: во всем, что касалось искусства и творчества, великая революция явно запаздывала. Народ, порвавший с европейскими традициями в государственом устройстве и организации социума, по-прежнему (как и сто лет назад) занимал вторичное, подчиненное положение в культурном отношении. Американцы все так же следовали художественным эталонам Старого Света, воспроизводили европейские образцы вкуса и изящества, жили в соответствии с эстетическими нормами старушки Европы и, похоже, не собирались оспаривать ее созидательный приоритет. Обретя политическую свободу, Америка оставалась культурной колонией Европы. Увы, гроссбухи американского искусства непреложно свидетельствовали: могущественная республика занимала незавидное положение нетто-импортера Истины и Совершенства.

Европейцы также отмечали этот дисбаланс в культурном обмене. В 1770 году аббат Рейналь констатировал, что «Америка пока не произвела ни одного стоящего поэта, ни одного способного математика, по сути, ни одного гения в какой-либо области науки или искусства». Ему вторил Сидни Смит, насмешливо вопрошавший в «Эдинбург ревью» в 1820 году: «.Да кто читает американские книги? Или смотрит американские пьесы? Или любуется американскими картинами и статуями?» Народ Америки, признавал еще один критик, «не имеет национальной литературы».

И сами американцы удивлялись: неужели же их нация, столь многое сделавшая для развития политики, не может внести свой вклад в копилку человеческого творчества? Деятель в области просвещения Ной Уэбстер в 1783 году писал, что во всех американцах живет непоколебимая вера, будто «английский король, английская конституция, а также коммерция, законы, моды, книги и даже самые человеческие чувства, безусловно, наиучшие во всем мире». В 1836 году Генри Дэвид Торо жаловался, что «американцам удалось разрушить лишь политические связи с Великобританией; хоть мы и отвергаем британский чай, но по-прежнему потребляем ту пищу для умов, которую она нам поставляет». Десять лет спустя Маргарет Фуллер подметила, что Англия играет роль доминирующего культурного родителя, который оказывает «чрезмерное влияние» на свое американское дитя: «Мы пользуемся ее языком и вместе с потоком слов воспринимаем ее способ мышления; хотя, если разобраться, он является чуждым и губительным для нашей конституции». Действительно, трудно было отрицать засилье иноземной мысли: до конца 1830-х годов большая часть книг, печатавшихся в Америке, не принадлежала перу американских авторов. Однако в ближайшие двадцать лет ситуации предстояло коренным образом поменяться и вывести на ведущие позиции отечественных писателей.

Этот переворот в значительной степени связан с творчеством такого литературного деятеля, как Ральф Уолдо Эмерсон. В 1837 году в своем обращении к гарвардскому обществу «Фи-Бета-Каппа» он объявил, что эпохе художественного уничижения Америки пришел конец. «Мы слишком долго прислушивались к изящным речам европейских муз», – сетовал Эмерсон. «Дремлющий интеллект» Америки наконец-то воспрянет и «вознаградит долговременные ожидания всего мира чем-то большим, нежели демонстрация механических чудес». Он уверял, что «время нашей зависимости, нашего затянувшегося ученичества на чужеземных образцах близится к концу».

Речь Эмерсона под названием «Американский ученый» стала своеобразной декларацией культурной независимости. В ней он провозгласил готовность американской нации освободиться от творческого и художественного засилья Европы и установить новый культурный порядок – в духе того политического эксперимента, который полным ходом шел в стране. Прозвучал призыв изобрести то, что историк Ларзер Зифф назвал «особым методом изображения действительности». Американским мыслителям и мечтателям предстояло создать уникальную, демократическую перспективу человеческого видения, которая бы соответствовала исконно американскому способу правления. По словам историка Джозефа Дж. Эллиса, Эмерсон и другие ожидали, что «Америка станет не только политической, но и культурной столицей мира».

Это был грандиозный проект. Национальный художественный пантеон еще ждал своих героев; республика по-прежнему оставалась во власти европейских вкусов. Похоже, Соединенным Штатам попросту не хватало собственного художественного материала, чтобы конкурировать с богатейшим европейским наследием. И то сказать, Америка была юна и наивна, в ее арсенале еще отсутствовали памятники и легенды, мифы и тайны. Как заметил в 1828 году Джеймс Фенимор Купер, «у нас нет ни хроник для историков; ни глупостей (за исключением совсем уж заурядных и избитых) для сатириков; ни сложившихся нравов для драматурга; ни туманных вымыслов для романистов; ни грубых и тяжелых проступков против приличий для моралистов; ни даже богатого поэтического языка». Америка была слишком неопытной, слишком простой, слишком очевидной и безыскусной, чтобы конкурировать с Европой в традиционных стандартах культурных достижений – если, конечно, сами эти стандарты не являются полной чепухой. Ведь с некоторых пор европейские политические нормы ничего не значили по эту сторону Атлантики, с какой же стати ожидать особого смысла от культурных норм? Действительно, раз уж американцы перевернули с ног на голову всю традиционную систему политического мышления, почему бы не проделать то же самое с системой культурных ценностей?

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882)

Активисты культурной революции видели несколько причин для того, чтобы отбросить почтенные нормы прошлых времен и вплотную заняться реализацией республиканских идеалов. Во-первых, доказывали они, фактор обретенной свободы меняет все правила в культурном уравнении. Созидательная экспрессия в республиканской Америке коренным образом отличается от той, что присуща аристократическим, монархическим, деспотическим нациям, о которых поэт Уильям Каллен Брайант писал, что там «законы сковывают людей с ног до головы», «сужают и ограничивают интеллектуальные способности». Здесь же – благодаря освобождению политического поведения наряду с творческим потенциалом – разум остается открытым для новых веяний. Поскольку человеческая способность к обучению и самоусовершенствованию не имеет границ, американцам под силу создать такое, что и не снилось остальному человечеству. Искусство опирается на все общество, а не только на привилегированную элиту. То есть культура отражает всеобъемлющую, наполненную гражданским долгом энергию народных масс, а не развращенные, эгоистические страсти небольшой прослойки. Драматург Уильям Данлэп в середине 1790-х годов доказывал, что свободное государство для всех открывает дорогу к знаниям и дает возможность для самовыражения; это обеспечивает процветание культуры. Даже великий скептик Герман Мелвилл признавал в 1850 году, что американцы «обязаны нести республиканскую прогрессивность не только в жизнь, но и в литературу».

Вторая причина заключалась в осознании непреложности того факта, что Соединенным Штатам якобы суждено проявить художественное величие. Это было связано с небезызвестной теорией XVIII века, утверждавшей, что «культура» как таковая не является застывшей, привязанной к определенным географическим координатам. Напротив, она мобильна и имеет тенденцию перемещаться в западном направлении. Культурный расцвет Древней Греции перешел в Римскую империю; следующая остановка была в Западной Европе; теперь настало время, когда культурное превосходство по наследству перейдет к Америке. Перемещение культуры повторяет движение солнца на небосклоне. Америка долго пребывала в культурных потемках, однако в ближайшем будущем свет созидательного разума воссияет на ее берегах. Поэт Филип (Морин) Френо предсказывал в 1785 году: