И верный себе Бог-насмешник решил внять ее испуганным мольбам. Деревянная дверь в покои распахнулась. Но вместо архангела Михаила с синими крыльями, заступника невинных и ангела-хранителя ее народа, Мириам поймала пораженный взгляд Саладина.

Захир слетел с кровати как ужаленный. Но куда хотел сбежать испуганный воин, навсегда останется загадкой. Саладин шагнул вперед и одним взмахом сабли отрубил голову неудачливому юноше. Голова полетела в другой угол комнаты.

Мириам закричала. И продолжала кричать. Ей казалось, что она никогда не перестанет кричать, пока от силы ее ужаса земля не разлетится на осколки.

А потом Саладин повернулся к ней; в его глазах горел огонь безумия, напугавший ее больше всего, что когда-либо ей довелось пережить. Даже больше ужасающего зверства франков, убивших ее семью у нее на глазах. Однако франки — чудовища, такова их природа. Поэтому видеть, как человек, которого она любит, единственный по-настоящему добрый человек, которого она знает, превращается в кровожадного демона, ей не под силу — такого сердце Мириам выдержать не может.

Пока Мириам пыталась прикрыть грудь простыней, испачканной кровью Захира, Саладин медленно надвигался на нее подобно глиняному Голему[65], сказки про которого рассказывают еврейским детям. Сказки о бездушном чудовище-великане, жившем лишь для того, чтобы исполнить возложенную на него миссию мщения и смерти.

— Как ты посмела изменить мне? — Голос султана, хриплый и низкий, походил на львиный рык. Глаза его пылали гневом и безумием. Саладина больше не было — перед ней стояло само исчадие ада.

— Сеид, прошу, выслушай меня…

Он ударил ее кулаком. Мириам упала на кровать, почувствовав во рту солоноватый вкус крови.

— Сегодня твой сладкий язычок тебя не спасет.

Саладин навис над девушкой с поднятым над головой ятаганом, инкрустированным драгоценными камнями. Мириам поймала себя на том, что не может дышать. Да это и неважно, потому что больше ей не вздохнуть полной грудью.

И вдруг она заметила катящиеся из глаз султана слезы. Темные озера были исполнены вселенской скорби, и султан даже не пытался сдержать слез. В этих блестящих глазах она вновь увидела Саладина, а не обезумевшего демона, стремящегося отомстить за поруганную честь. Перед ней стоял человек, которого она любила больше всех на свете, и он старался победить в себе животное, на время завладевшее его душой.

Мириам вскочила с кровати и стала искать на мраморном полу свою обувь. Она высоко держала голову, готовая достойно принять смерть, и не сводила глаз с Саладина.

— Где твои свидетели? — Голос ее звучал совершенно спокойно. Она почувствовала, как ее охватила некая сила, могущественнее, чем она сама. Двойник той темной силы, которая завладела душой ее любимого.

— Что? — Султан, похоже, был озадачен.

— В твоем Коране говорится: «Чтобы обвинить в прелюбодеянии, необходимо представить четырех свидетелей».

Саладин не сводил с нее изумленного взгляда. Она видела по его лицу, что в нем идет внутренняя борьба: неумолимый гнев боролся с сильной верой, которая являлась самой его сущностью.

— Ты дерзнула процитировать Святую Книгу, ты…

Мириам наклонилась к лицу Саладина:

— Неверная? Иудейка? Христопродавица? Ну, скажи же это!

Наконец Саладин опустил саблю. Мириам увидела, что победу одержала его истинная сущность; лицо султана исказилось от стыда и ужаса, ему не верилось, что он готов был совершить мгновение назад. Он отвернулся от Мириам и рухнул на кровать, сжав голову руками.

Мириам подалась вперед и обняла его вздрагивающую фигуру, произнеся единственные слова, которые имели для нее значение:

— Я люблю тебя.

Она говорила правду. Но после сегодняшних событий девушка не знала, останутся ли они такими же весомыми, как и раньше. Саладин вырвался из ее объятий и встал. Он не смотрел на Мириам, когда медленно покидал покои. Молча переступив через обезглавленное тело юноши, который опоил и изнасиловал ее, султан вышел из комнаты, хлопнув дверью. Мириам почувствовала, как сердце подпрыгнуло в груди, когда она услышала грозный щелчок запираемого замка.

Мириам сидела в одиночной камере, мучимая мыслями о предательстве и безысходности. Вот уже около недели ее держали в сырой комнате в недрах дворца. По крайней мере, так ей казалось, поскольку в комнате не было окон. Судя по равным промежуткам времени, через которые мрачные тюремщики приносили ей пищу, она находилась здесь чуть больше пяти дней. Ее никто не навещал, и Мириам понятия не имела, что происходит во внешнем мире.

До заключения под стражу она наивно полагала, что ей удалось познать сердце Саладина. Мириам убедила себя, что он не очередной семейный тиран, который движим страстями, а человек, руководствующийся кодексом чести. Какой же она была дурой! Теперь каждый раз, когда открывалась дверь, Мириам готовилась к приходу палача. Такова достойная награда для юной девушки, увлекшейся романтическими фантазиями и иллюзиями. Когда-то Мириам гордилась собственной силой воли, умением прислушиваться к голосу разума, а не внимать ребяческим выдумкам и россказням о любовных приключениях юных мечтательниц. Но сейчас, подобно бесконечной веренице глупышек — начиная с Евы и заканчивая Еленой Троянской, — она позволила сердцу возобладать над разумом. Эта ошибка — и поделом! — будет стоить Мириам жизни.

Когда самобичевание заполонило оставшиеся уголки девичьей души, открылась массивная железная дверь ее темницы. И, словно луч солнца, пронзающий всепоглощающий мрак, вошел Маймонид.

Он выглядел глубоким стариком, его спина сгорбилась под тяжелым грузом тревоги — к длинному списку его забот Мириам добавила еще и это. Как она себя презирала! Не за то, что влюбилась в человека, оказавшегося бессердечным тираном. Не за то, что позволила превратить себя в жертву развратных фантазий молодого воина. Она презирала себя, ибо заставила страдать своего дядю, этого милого человека с ангельским характером.

От страшной бури, бушевавшей в душе Мириам, она, казалось, окаменела, а ее ноги словно приросли к полу. Но Маймонид распростер объятия, совсем как в те годы, когда она была еще ребенком. Его лицо озарилось невероятной, невыносимой любовью к девушке, которую она ненавидела всем своим естеством.

— Дядя! — Непрошеные слова сорвались с запекшихся губ. Это первое слово, которое Мириам произнесла вслух с тех пор, как ее заперли в этой темной дыре. По спине пробежал холодок, и она, вскочив с койки из древесного волокна, бывшей единственным предметом мебели в темнице, бросилась к Маймониду. Она обнимала старика с таким неистовством, что сама испугалась.

Он долго не выпускал из объятий вздрагивающую всем телом племянницу, а потом поднял ее лицо и принялся вытирать хлынувшие из глаз слезы, которые ей так и не удалось сдержать.

— С тобой плохо обращались?

Мириам попыталась восстановить дыхание, успокоиться.

— Нет, — наконец призналась она, не желая добавлять дяде мучений, — у нее не было сомнений, что ему и без того пришлось немало снести. — Меня хорошо кормят, обходительно обращаются, но я все равно пленница.

Маймонид кивнул, его лицо осунулось от усталости. Казалось, со дня ее заточения он так и не спал. И, как догадывалась Мириам, на этот раз его внешность не обманывала. По какой-то необъяснимой для себя причине она вдруг подумала о Саладине и, не в силах удержаться от вопроса, осведомилась:

— Как султан?

Маймонид, крайне озадаченный, пристально посмотрел на племянницу.

— Как ты можешь думать о человеке, который поступил с тобой так несправедливо?

И тогда она поняла, почему спрашивает о нем. Правда всегда лежала на поверхности, только ее затмевали гнев и боль, бушевавшие в ее сердце. Непостижимым образом эта буря в присутствии дяди начала униматься, и Мириам в конце концов могла мыслить ясно.