Рено хмыкнул себе под нос. Ему не верилось, чтобы клятвы «ложным богам» хоть чего-нибудь стоили. Ги посмотрел на бородатого Маймонида.

— А как быть с евреями? Церковь не может допустить, чтобы они вернулись. Их руки обагрены кровью Христа, — Ги произнес традиционное обвинение исключительно из чувства долга, играя в разворачивающейся драме взятую на себя роль, но голосу его недоставало убежденности.

В глазах раввина вспыхнуло негодование. Он до глубины души оскорбился за пятнаемую уже в течение трехсот поколений честь своего народа и не сдержался:

— Трусы, вы прикрываетесь этой ложью уже тысячу лет!

Саладин поднял руку и укоризненно посмотрел на Маймонида.

Ги находился под защитой султана, он был гостем, а лекарь нанес ему оскорбление. Маймонид заставил себя успокоиться, прекрасно понимая, что фамильная честь Саладину куда дороже дружбы со стариком евреем. Заговорить без дозволения в присутствии царственных особ, хуже того, поставить султана в неловкое положение — такая ошибка могла стоить головы. Раввин подивился иронии судьбы: как и Моисей, он может прожить достаточно долго, чтобы увидеть Землю Обетованную, но недостаточно, чтобы ступить на нее. Маймонид посмотрел Саладину в глаза, но вместо гнева увидел в них терпение и сочувствие. Раввин склонил голову и смиренно отступил назад. Султан повернулся к королю Ги.

— Мне грустно говорить это, но не в моих силах исполнить вашу просьбу, — ответил он. — Евреи — народ Книги, и наша религия велит защищать их. Пророк Мухаммед — мир ему! — запретил чинить им обиды.

Ги выслушал этот ответ, как подобает королю. Он от всей души радовался, что его враг способен на милосердие, о котором давным-давно забыл его собственный народ. Рено же, явно задетый словами Саладина, бросил на Ги взгляд, полный нескрываемой злости.

— Гореть тебе в геенне огненной за твои сделки с дьяволом! — воскликнул он.

Саладин поднялся со своего места и подошел к самодовольному Рено. На устах султана играла вежливая улыбка, которая, однако, не скрывала глубокой ненависти, отражавшейся в его глазах.

— Я должен поблагодарить тебя, рыцарь Рено, — произнес он. — Без тебя эта победа была бы невозможна: именно твои преступления объединили правоверных после распрей, длившихся сотню лет.

— Я не совершил никакого преступления, — ответил Рено, гордо выпятив грудь.

Повисла такая тишина, что Маймониду показалось, будто он слышит, как шуршат падающие с пальм листья в далеком Каире.

— А вырезанные до последнего человека караваны? А ограбленные до нитки селения? — Голос Саладина дрогнул. Он до последней минуты не верил в то, что у этого человека отсутствует элементарное чувство чести, и теперь с трудом сохранял приличествующую ему сдержанность.

— Войны без жертв не бывает, — возразил ему Рено, не отводя взгляда.

— Быть может, по твоим извращенным понятиям о войне, — заметил Саладин, и в его голосе зазвенела сталь. — Но когда ты напал на Мекку и Медину, я понял, что ты воистину безумен. На что же ты, о рыцарь, мог рассчитывать, подвергая осаде эти святыни? Единственное, чего ты добился, — это то, что разжег неугасимое пламя священной войны — джихада!

Лицо Рено исказилось при упоминании о самом серьезном его фиаско, о безрассудном поступке, который изменил ход истории и в конце концов привел его самого к нынешнему унижению перед заклятым врагом.

— Да ни на что особенное! — воскликнул он. Гнев окончательно возобладал над разумом, который диктовал осторожность в его нынешнем положении. — Я хотел только раскопать могилу вашего лжепророка и выставить его кости на всеобщее обозрение. Я подумывал даже о том, чтобы взимать по нескольку динаров с каждого, кто пожелает взглянуть на них.

Позднее Маймонид будет сомневаться: может, ему показалось или же вправду померк свет дня, как бывает при затмении солнца? Дерзость Рено перешла всякие границы, и вселенная будто содрогнулась в ожидании бед.

Вселенной не долго пришлось ожидать, когда свершится возмездие.

Саладин выхватил саблю из ножен. Одним взмахом он рассек шею Рено, и голова рыцаря полетела через весь зал. Обезглавленное тело на мгновение замерло, словно еще не веря в случившееся, а потом рухнуло в лужу крови, бившей струей из перерезанных жил.

Ги замер, в ужасе глядя на останки рыцаря. Но Саладин повернулся к нему с виноватой улыбкой, как хозяин, смущенный досадной мелочью, которая чуть было не испортила пир. Не вложив в ножны окровавленную саблю, Саладин сделал шаг вперед и по-дружески обнял испуганного короля.

— Быть может, мы продолжим беседу за столом?

— Это мираж, моим старым глазам просто мерещится.

Маймонид смотрел и не мог насмотреться на древние каменные стены Иерусалима. На глаза наворачивались слезы, рождавшиеся даже не в глубине сердца и не в душе, а где-то в самых сокровенных глубинах его существа. Оседлав серенькую лошадку, он принимал участие в триумфальном шествии Саладина по Священному городу. Историческое вступление Саладина в Иерусалим ознаменовалось въездом на улицы города кавалькады из сорока высших военачальников и советников султана, восседавших на конях и верблюдах. Шествие было весьма пестрым, оно вобрало в себя все лучшее, чем славились разные уголки халифата. Курдские воины в начищенных доспехах и знатные египтяне в желто-оранжевых одеждах двигались рядом с усыпанными драгоценностями сирийскими вельможами и маврами с далекого океанского побережья — те были в голубых тюрбанах с повязками до самых глаз. Был здесь даже верховный шейх Мекки, с завитой бородой, увенчанный почетной зеленой чалмой: только теперь он решился на полное опасностей путешествие по караванным тропам — на север от Аравии. Впервые со времени варварского нападения Рено шариф[19] — вождь племени, к которому принадлежал сам Пророк, — отважился покинуть Священный город. Посланцы властителей далеких земель — вплоть до Индии и монгольских степей — прибыли, чтобы принять участие в доблестном освобождении аль-Кудса (так мусульмане называли Иерусалим). Представлен был весь исламский мир, кроме своего номинального главы. Халиф Багдадский не прислал посла, который мог бы наблюдать картину взятия города, язвительно напомнив Саладину в кратком письме, что представителем халифа является сам султан. Разумеется, на деле Саладин был таким же независимым правителем, как и кордовские соперники халифа, Альмохады[20], но что пользы открыто ссориться с Багдадом? Поэтому Саладин не противился тому, чтобы формально принять власть над городом от имени халифа и держать армию Аббасидов[21] подальше от своих границ. Пока.

Во главе процессии на гнедом в яблоках коне ехал глашатай, парнишка лет пятнадцати. Он выглядел взволнованным и сильно нервничал, как, впрочем, и остальные, но по молодости лет еще не научился скрывать истинные чувства под напускной важностью. Сжимая пальцами рог, который ему вручили для важной миссии — оповещать о прибытии султана, — и ожидая сигнала, глашатай нетерпеливо поглядывал на Саладина.

Саладин ехал верхом на аль-Кудсии, чья иссиня-черная грива с вплетенными в нее золотыми нитями развевалась на ветру, налетавшем из пустыни. Рост коня составлял пятнадцать ладоней[22]; Маймонид редко видел подобных ему жеребцов и в очередной раз поразился, как такие тонкие, стройные ноги с легкостью носят столь могучее тело. Создатель, вне всякого сомнения, был искусным мастером. Саладин, не отличавшийся особо высоким ростом, сейчас возвышался над своими всадниками, тем самым добавляя себе величия в этот важный исторический момент.

Как будто в ответ на сокровенные мысли старика, история выбрала для себя именно этот миг: тяжелые бронзовые створки Дамасских ворот распахнулись перед победителями, когда те подошли к своей самой заветной цели.