Словно сговорившись, еще два преподавателя вызвали в этот день и Мазая и Жутаева. Мазай получил тройки, а по истории вообще еле выкарабкался, Жутаев же получил пятерки и похвалы преподавателей. Особенно хорошо он отвечал по истории.
После урока истории, выходя из класса, Жутаев услышал девичий голос:
— Молодец, Жутаев, вот это называется отличник! Знает назубок всё! Не то что мы, губошлепы. Никто еще в нашей группе так не отвечал. Никогда! Даже Сережка. Вот это знания! Не хочешь, да позавидуешь!
Мазай тоже завидовал, но не знаниям Жутаева, а тому, что тот и здесь оказался впереди и что догнать его — Мазай это понимал — был не в силах. Выйдя из класса, Васька взял Сергея под руку:
— Как ты думаешь, Сережка, почему белобрысый сегодня отвечал так здорово? Или он умнее всех нас, или действительно учит подходяще? А?
— Он учит хорошо. Над уроками сидит много. Да дело не только в этом — он просто хочет больше знать, понимаешь? Желание у человека такое. Он много читает, а потому, конечно, развитее и тебя, и меня, да и других наших ребят.
— Ну, и пускай, дьявол с ним и со всеми его знаниями! Ума у него все равно не пойдем занимать. Мы какие есть, такими и будем. Правда?
Сергей взглянул на него и отрицательно качнул головой:
— Нет, не очень-то правда. И ни за что теперь я не хочу оставаться таким, как сейчас. Вот слушаю ответы Жутаева и ругаю себя: почему я тоже не учусь как следует? Почему? Ведь чувствую — могу. Тут, Васька, обижайся или нет, а ты много подпакостил.
— А чем это я тебе подпакостил?
— Да все тем же. Сам не хотел учиться по-настоящему и нас, дураков, тянул за собой.
— Это кого я тянул? А? Кого? Говори!
— Не кричи, я ведь не из трусливых. Будто ты сам не понимаешь, кого тянул? Всю группу тянул. И меня в том числе. В общем, Васька, хватит. Друзья мы с тобой, сам знаешь, закадычные. Я тебя во всем поддерживал и буду поддерживать, а вот насчет уроков — ты как хочешь, а я нажму на учебу. Ты понимаешь, Васька, — стыдно. Будто мы хуже его соображаем.
Мазай выдернул руку из-под руки Сергея и остановился. Встал и Сергей.
— Значит, говоришь, друзья? — насмешливо спросил Мазай.
— А ты разве против?
— Не против. Я не против…
— А почему же начинаешь придираться?
— Да просто так говорю, а не придираюсь.
— Кто-кто, а я тебя хорошо знаю.
— Ну и знай! Значит, решил тянуться за Жутаевым?
— Васька, ты неправильно смотришь на дело.
— Неправильно? Значит, только вы с Жутаевым правильно смотрите? Двое правильных, да? Ну, и смотрите! А ты ко мне больше и не подходи! Никакие мы не друзья! Крест я поставил на нашей дружбе. Понял?
Мазай оттолкнул Сергея и пошел один.
Сергей хотел было броситься вслед, но безнадежно махнул рукой и пошел в другую сторону.
ЕГОР ПРОСИТСЯ В КОЛХОЗ
Как старший в доме, первым пошел в баню дедушка Кузьма. Он приглашал с собой и Егора, но тот отказался, зная привычку деда париться так, что другой с непривычки и задохнуться может.
Как и всякий русский человек, дедушка Кузьма любил баню. Он не уважал тех, кто, чуть поплескавшись, пофыркав в ладони, поскорее из бани вон. Сам дед мог, просидеть в бане полдня: то ложился на полок и «поддавал» пару так, что баня погружалась в сумерки, то начинал хлестать себя распаренным веником, да так усердствовал, что тело становилось пунцовым.
Ушел он мыться засветло, а вернулся, когда в избе уже горел огонь.
— Теперь иди ты, Гора, — предложила Анна Кузьминична и дала ему сверток. — Да не торопись, мойся сколько надо, никто не ждет.
Она хотела было сказать «да получше мойся», как говаривала раньше, провожая сына в баню, но язык не повернулся на такое, хотя Анна Кузьминична до сих пор еще считала его маленьким. Егор ушел.
Суровый и строгий дедушка Кузьма не любил лишних разговоров, но после бани становился веселым, даже пытался шутить и петь песни. На этот же раз такого преображения не произошло. Он молча вошел в избу, молча снял полушубок и молча внимательным взглядом из-под нависших бровей проводил Егора.
Последние два-три дня Анне Кузьминичне казалось, что дедушка вообще не в настроении. Но она убеждала себя, что это ей только кажется и он такой, как и всегда. Теперь же Анна ясно увидела, что старик чем-то взволнован или обеспокоен, хотя и молчит.
Анна Кузьминична начала печь блины, а дедушка Кузьма принялся чинить на своем полушубке разорванный рукав. Старик никому из домашних не доверял починку овчинной одежды, делал всегда это сам, и, нужно сказать, делал с большим искусством.
Сначала, казалось, старик весь отдался работе и не обращал внимания на Анну Кузьминичну, но потом взглянул на нее раз, другой и отложил иглу.
— Аннушка! — окликнул он дочь.
— Что, папаня?
— Ты ничего за Егором не замечаешь?
— За Егором? Нет. А что?
— Да… вроде бы Егор… глядит не так, как… ну, как надобно. И радости вроде как у него нету. Домой приехал, а ровно в гостях, места себе не находит.
Анна Кузьминична сняла готовый блин, налила на сковородку теста и повернулась к отцу:
— Отвык, видно, за два года. Обглядится еще.
Старик махнул рукой:
— Да нет, я не об этом.
Он чуть подался в ее сторону и вытянул руку, словно грозя кому-то пальцем:
— Примечаю я, Аннушка, в глазах у него словно туман какой-то. И задумчивость какая-то ни к делу, ни ко времени. Значит, душа у него вроде неспокойная. Ты потолковать с ним попытайся. Порасспроси. Да ты мать, лучше меня знаешь, что и как.
На лице Анны Кузьминичны появилась тревога.
— Да ну вас, папаня! И скажете такое! Давно не был парнишка, поотвык, и все тут.
— От дому поотвык? Не бывает такого.
— Ну, а с чего ему быть неспокойным?
— Вот и я о том же говорю.
— И слушать не хочу! Лучше и сердца моего не травите.
— Ты, Анна, не горячись. Я так, к слову пришлось, вот и сказал. А ты с ним все-таки поговори. Может, он хворает, да молчит. Всяко бывает.
— И с чего это вы, папаня, придумываете такое, с чего беду на дом кличете!
— Я беду кличу?! Да как у тебя язык поворачивается на такие слова! Опомнись малость!
— Я и так все понимаю: то говорите, что душа у него неспокойна, то болезнь ему прочите. А тут еще туман какой-то придумали… И к чему все это?
Старик безнадежно махнул рукой:
— Снова здорово! Завела. Ты ей брито, а она тебе — стрижено. Ты так говоришь, Анна, будто Егор для меня никто, совсем чужой. А знаешь, что не чужой…
В дверь постучали. Анна открыла. В избу вошел высокий пожилой мужчина в черном дубленом полушубке.
— Можно к вам? — спросил он.
— А, Костюков! Входи, входи, Лукьян Иваныч, гостем будешь, — сказала, слегка поклонившись, Анна Кузьминична.
Костюков стащил с головы заячий малахай.
— Здорово живете! — по-казачьи поздоровался он и протянул руку старику.
— Здорово, председатель! Здорово. Проходи. — Дедушка Кузьма пожал протянутую руку.
— Скорняжничаешь, Кузьма Петрович?
— Полушубком малость занялся. Тоже надо.
— Да еще как и надо! Март на исходе, а ночами морозы прижимают. Без полушубка не обойтись.
— Да, зима свое забирает.
Костюков обернулся к Анне Кузьминичне:
— Тебя, Анна Кузьминична, говорят, с гостем поздравить можно. Да и Кузьму Петровича тоже.
— Спасибо, спасибо тебе, Лукьян Иваныч! Приехал сынок. Совсем нежданно-негаданно… Садись, ужинать вместе будем. Егора поглядишь. Такой стал — и не признаешь. Скидай свою шкуру.
Костюков ежедневно с раннего утра и до поздней ночи был занят по колхозному хозяйству, но по субботам обычно приходил домой раньше. В этот день он тоже торопился домой. Зашел к Баклановым по пути на минуту, по делу. Но Анна Кузьминична так радушно приглашала к столу— Костюков понял, что ей хочется похвалиться сыном… Ну как не уважить такое желание! И он решил сделать Баклановым приятное — немного посидеть у них.
