Оля думала о другом. Больше пяти лет дружили они втроем. В детском доме их койки стояли рядом, они всегда сидели в столовой за одним столом, учились в одном классе. И в школе и в детском доме их называли «тремя сестрами». Они никогда ничего не скрывали друг от друга. И если у одной случалась неприятность, они втроем переживали ее. У них всегда было что рассказать друг другу. А сколько раз бывало в детском доме, когда в спальне наступало сонное царство, они потихоньку, бесшумно ступая босыми ногами, втроем забирались на одну койку и, прижавшись друг к другу, как котята, тихо шептались! В такие часы вспоминались родные, рассказывались слышанные в раннем детстве сказки, обсуждались эпизоды минувшего дня. Бывало и так, что они втроем плакали, вытирая одной простыней носы, а иной раз до слез смеялись и, чтоб не разбудить других, зажимали ладонями рты. Они всегда были неразлучны и не раз мечтали, что вечно будут дружить и ни за что не расстанутся. После детского дома они поступили в одно училище и упросили поместить их в одну комнату. Жили по-прежнему дружно, но за последнее время между Олей и Наташей стали учащаться стычки. Обычно спор начинала Наташа. Услышав от Оли грубое слово или узнав о каком-то ее резком поступке, Наташа принималась горячо выговаривать, а Оля не могла смолчать, и начиналась словесная перепалка. Обычно правой оказывалась Наташа, и Оля признавала свою вину. Вспоминая все это, Оля понимала, что Наташа душевная подруга, что она так же крепко любит Олю, как и Оля ее. И вот теперь этой подруги нет. Наташа отказалась дружить! Она, видимо, решила, что Оля стала совсем никудышной и останется такой навсегда? Это еще посмотрим! Не хочет дружить? И не надо!
Оля представила себе, как завтра утром они с Наташей не будут разговаривать, и ее забил мелкий озноб. Не будут шутить, как обычно! Возможно, даже станут, словно чужие, не замечать друг друга! Чего бы только не дала сейчас Оля, чтобы все изменить, оставить отношения с Наташей такими, какими они были до сегодняшнего вечера! Но изменить ничего нельзя. Поздно говорить об этом. Она не заметила, как вздохнула.
— Ольга! — шепотом окликнула ее Наташа.
Оля подумала, что ослышалась.
— Оля! — снова позвала ее Наташа.
— Ну?
— Ты не спишь?
— Нет. А что?
Наташа не ответила. Оля услышала, что подруга встала с койки и зашуршала туфлями по полу.
— Подвинься, — шепнула Наташа и, когда Оля отодвинулась к стенке, нырнула к ней под одеяло.
— А меня забыли? — уже во весь голос сказала Надя и вприпрыжку бросилась к Олиной койке.
Началась возня, смех. Потом зашептались.
Разошлись по своим местам заполночь. Но едва Наташа задремала, как Оля окликнула ее:
— Наташа, а знаешь, что я думаю: письмо Карцину писать не буду. Не надо.
— Почему? — встревожилась Наташа.
— Письмо — нехорошо. Будто я боюсь его. Лучше всего пойду и скажу все, в глаза скажу: так, мол, и так, очень я похожа на дикаря.
ЛИТЕЙКА ЕСТЬ — РАБОТАЙТЕ!
Ребята вошли в контору и остановились у двери с табличкой: «Директор». Мазай нерешительно взглянул на Бориса:
— Стучать?
— Стучи.
— А может, еще не пришел?
— Не пришел, так не ответит.
Жутаев отстранил Мазая и негромко постучал.
— Войдите, — послышалось из-за двери.
Жутаев потянул на себя дверь. Навстречу им вышел из-за стола высокий тучный мужчина, с одутловатым, болезненным лицом и заметно полысевшей головой.
— Здравствуйте, товарищ директор! — бойко отчеканил Мазай и приложил по-военному руку к ушанке.
— Здравствуйте… товарищи, — словно задыхаясь, ответил директор и протянул ребятам свою огромную руку. — Садитесь. Зовите меня по имени-отчеству — Николай Степанович. Так вроде проще будет. Фамилия же моя — Маврин. А вас как зовут?
— Борис. Фамилия — Жутаев.
— А меня — Василий Павлович Мазай.
— Понятно.
Маврин прошел за стол и тоже сел,
— Рано вы поднялись. Вообще это хорошо. Значит, не неженки. Но я думал — после морозной дороги подольше поспите.
— Привычка такая выработалась — рано вставать, — объяснил Мазай. — В ремесленном некогда нежиться, да и, по правде сказать, у нас нет любителей подольше поваляться в постели.
— Это хорошо… — Маврин кивнул головой. — Живем мы, друзья, в суровое время. Для неженок оно совсем не подходяще. Мы и строим и обороняемся… А впрочем, мы уже не обороняемся… Сейчас мы Гитлера с его бандитами по загривкам лупим. До самого Берлина доберемся… чтоб другим неповадно было. Все это, ребята, ой, как нелегко нам дается! И выдержали мы эти страшные трудности только потому, что народ у нас закаленный… Вот как. Неженкам не под силу наша многотрудная жизнь, наши большие дела. Куда-а!
Он говорил не спеша, с паузами. Дыхание у него было прерывистым, громким и хрипловатым, с чуть уловимым присвистом. Временами Маврин вдруг умолкал, словно был не в состоянии вымолвить следующее слово.
— Вы, наверно, больны, Николай Степанович? — участливо спросил Жутаев.
Маврин кивнул головой:
— Астма мучит. Слышали о такой болезни? Противная штука, хуже ничего и не придумаешь… А впрочем, хороших болезней в природе не бывает… У меня ночью приступ был. Спасибо врачу — выручает каждый раз. Молодая, а толк знает… Сейчас все в порядке… — Он хитровато подмигнул Мазаю одним глазом. — Понравился я этой астме, да и возраст мой для нее самый подходящий— пятьдесят восемь лет, — вот она и собралась меня скрутить, но ничего не получается у голубушки. В характере советского человека обязательно должны быть настойчивость и упорство. Само собой понятно — не по пустякам… Нашему брату не положено сдаваться… Мы должны побеждать, с корнем должны вырывать все, что мешает, что за ноги цепляется. А иначе — жить неинтересно. Вот я и сражаюсь со своей астмой… И пока удачно.
Маврин говорил шутливым тоном, старался казаться бодрым и веселым, но, видимо, давалось это ему нелегко.
— Вы, Николай Степанович, рассуждаете в точности, как мой папаша, — довольным голосом сказал Мазай. — Вот даю честное слово! У него знаете какое еще есть правило?
— Ну-ка, расскажи, — заинтересовался директор.
— «Ты, говорит, Васька, знай, что настоящий моряк не любит за волной плыть, а только навстречу, потому как за волной любой и слабенький поплывет, даже тот, кто и плавать не умеет, а против волны — только смелые да сильные плыть решаются». Это значит, товарищ директор: никаких трудностей не бойся. Точно, как и вы сказали.
— Правильный совет. Отец— моряк?
— Так точно, товарищ директор, старшина второй статьи. Наград у него — вся грудь, как говорят, в крестах. И с правой стороны и с левой стороны. Одним словом, начнешь считать — со счету собьешься.
— Настоящий он, должно быть, человек.
— Просто герой! — восторженно подтвердил Мазай. — Жаль, карточки нет, а то бы вы и сами посмотрели, мы с ним по виду — прямая родия. Покажешь кому карточку, человек и не знает, кто на ней, — сразу скажет: «Васька, это твой папашка!»
— Наверно, член партии?
— А как же! Партийный!
— Ну, а ты — конечно, в комсомоле?
Мазай смутился и отрицательно покачал головой:
— Я беспартийная молодежь.
— Не комсомолец? — удивился Николай Степанович. — Плоховато. Почему же ты стоишь в стороне? Место передовой молодежи, брат, в комсомоле. А ведь вы — трудовой резерв страны.
— Успеем! Какие наши годы?
— А годы-то как раз комсомольские. Напрасно на отшибе держишься.
Мазай не нашел, что ответить, а директор, пытливо взглянув на него, перевел разговор на другую тему. Настенные часы пробили восемь. Маврин покачал недовольно головой и щелкнул выключателем:
— На улице совсем светло стало. — И уже серьезным тоном сказал: — Ну что ж, давайте, товарищи, перейдем к делу… Ты, — кивнул он в сторону Мазая, — вчера вечером спросил, что будете делать вы, формовщики. Я отложил до утра… Так вот, друзья мои: вам предстоит большая и ответственная работа. Я не буду распространяться о наших трудностях, о нехватке запасных частей для машин… Здесь ничего нового и удивительного нет. Коротко: если мы сами не изготовим ряд деталей, ремонт инвентаря затянется. А этого допустить нельзя. Нельзя!.. Не имеем права. Посевная на носу. И вот здесь просим вас помочь. — Заметив, что Жутаев хочет о чем-то спросить, Маврин остановил его рукой. — Ты хочешь сказать, что без вагранки и формовщик и литейщик — как токари без станка? Верно? Об этом сейчас вы оба думаете?
