Оля и Мазай остались одни. Наступила неловкая пауза. То, что Оля услышала сейчас от Наташи, испортило ей праздничное настроение. Если вначале она обрадовалась приходу Мазая, то сейчас тяготилась его присутствием. Ей не хотелось ни о чем говорить. Молчал и Мазай. Однако молчание не могло быть бесконечным, и он заговорил:
— Вышел я из столовой, иду, а на углу мороженое. Очередь — не протолкнешься, — сам не зная зачем, начал он выдумывать. — Я, как всегда, просунулся. Взял две вафли, уплел, пока дошел до больницы, — и порядок. Хорошее мороженое!
Мазай почувствовал, что говорит не о том, о чем нужно было бы сейчас говорить, и что про мороженое вообще бы не следовало упоминать. И ему вдруг стало совестно: съел две вафли, а ей в больницу не принес пи одной.
— Колька тоже хотел пойти сюда, совсем было увязался за мной, — продолжал сочинять Мазай, — а я не пустил — говорю: не очень-то в тебе там нуждаются. И без тебя обойдемся.
Оля пристально, не моргая смотрела на него.
— Ты что молчишь? — спросил Мазай.
— О чем же говорить?
— Мало ли о чем? Ты, Ольга, девчонок не слушай, они всё передергивают. Я сам расскажу. Понимаешь, какое дело… Жутаев мне во всем мешает. Дисциплину развалил. Я, конечно, виноват. Но пойми же, Ольга: как пришел Жутаев, жизни мне не стало. Он все разные выдумки, а я в группе кто? Староста или бревно? Правильно? Придумал что — мне скажи. А он — куда там! Разве мне не обидно? Насчет тебя я лично ничего против не имел. Почему не поработать? Ключа от цеха не дал? Это правда. Только я в шутку хотел, а они подумали — вправду. И мастер тоже, Селезнев, с ними. Одним словом, я под весло угодил. А вообще я не против. Тоже ходил за тебя работать. Обидно то, что ты работай, а говорить будут про него: Жутаев организовал. Все равно я добьюсь, чтобы его перевели в другую подгруппу или меня пускай переводят. Правильно я говорю? Ну, чего молчишь?
Оля слушала сбивчивую и малопонятную ей речь Мазая и напряженно думала. Она старалась понять: что же представляет собой этот человек? И чем больше срывалось с его языка слов, тем острее становилась горечь разочарования. Сомнения приходили к Оле и раньше, но она их отгоняла, а сейчас ей захотелось сказать все, сказать откровенно, что она думает о нем.
— Дружили мы с тобой, — заговорила она тихо, будто в раздумье, — а зря. С тобой дружить нельзя, ты только о себе думаешь. А такой человек… — Оля помолчала, словно подыскивала нужные слова, — друга из такого человека не получится. — Она поднялась на локте, в упор посмотрела на него и резко, как никогда не говорила с Мазаем, сказала: — Если хочешь, уходи из нашей подгруппы, а Жутаева не тронь.
У Мазая по спине пробежал холодок. Эти слова Оли многое значили для Васьки, но прежде всего они показали, что Оля изменила ему в дружбе, что дружбы больше нет.
Он не спеша встал с табуретки, поежился, будто от холода, и, опустив глаза, ответил:
— Ясно. Все ясно.
Он шел к двери не оглядываясь, тая смутную надежду, что Оля все же окликнет его, но она молчала. В двери Мазай встретился с Жутаевым. Они взглянули друг на друга и молча разошлись.
— Можно? — спросил Жутаев.
— Можно, можно!
— Здравствуй, Оля! С праздником!
— И тебя тоже. Проходи, садись.
— Ничего. Я на минутку. — Он говорил с Олей, а сам все время держал обе руки за спиной. — Я проведать зашел и узнать, как ты себя чувствуешь.
«И почему он не протягивает руку? — удивилась Оля. — Обе держит за спиной… Может, обжег? И двигается как-то странно».
— Лучше стало, — приветливо ответила она. — Через несколько дней выйду. Садись. Вот на этот табурет.
Жутаев вынужден был сесть. Теперь он уже не мог держать руки за спиной, и тут обнаружилось, что в одной руке у него был самодельный кулек, очень похожий на Сережин, а в другой — небольшой букетик тюльпанов. Кулек Жутаев положил на тумбочку.
— Это от нас с Баклановым. Можно?
Оля улыбнулась и кивнула головой.
Если от пакетика Жутаев избавился быстро и удачно, то что делать с тюльпанами? Выручила Оля:
— Ох, какие у тебя тюльпаны! Красные да крупные…
— На!
Он неловко и торопливо протянул букет.
— Ну зачем? Ты же себе купил, а отдаешь мне. Не нужно. Поставишь в общежитии в стакан.
Жутаеву очень хотелось сказать, что тюльпаны он купил для нее, что он очень долго стоял возле цветочницы, стараясь выбрать лучший букетик.
— Да я же не себе… Честное слово, не себе. Возьми.
Он осторожно положил букетик Оле на подушку и, словно закончив трудную работу, облегченно вздохнул.
Оля взяла цветы и стала перебирать лепестки одного тюльпана, потом — другого, третьего и вдруг сказали, будто жалуясь на кого-то:
— Я с Мазаем поссорилась.
— Ну! — удивился Жутаев.
— Правда.
— Из-за чего?
— Так. Поругались, и все. Раньше дружили, а теперь… В общем, поняла я, что он за человек. Дружбе конец.
— А может, зря? — не совсем уверенно спросил Жутаев.
— Борис… Боря, я хорошо его узнала…
— Нет, подожди…
— Не уговаривай, ничего не выйдет, — прервала его Оля и начала снова перебирать лепестки цветка. — Боря!
— А?
— Ты на меня не сердишься? Только по правде скажи — я не обижусь, вот даю слово!
— Нет. А за что?
Побледневшие щеки Оли вдруг покрылись густым румянцем:
— Я тогда насмехалась над тобой… Помнишь? Конечно, помнишь. Ох, и дура же я тогда была! Не сердись, Боря!
— Да нет, Оля, нет! Это же все было несерьезно.
Оля продолжала теребить цветок.
— Я только потом поняла, какой ты… хороший…
— Оля! — прервал ее Жутаев.
— Нет, подожди, Боря. Ты самый… ну, такой простой, откровенный…
Она оторвала взгляд от тюльпанов, посмотрела на Жутаева. и он впервые заметил, что глаза у нее синие и… красивые.
— Знаешь что, Боря? Давай будем с тобой дружить! А? Надолго-надолго. И пока ремесленное кончим, и на заводе, и потом… Ладно? Как настоящие друзья…
А Мазай в это время стоял на карнизе за окном, прижавшись к стене, и слышал весь разговор. Когда Оля предложила Борису дружбу, Мазай стиснул зубы, спрыгнул на землю и начал раздумывать, куда идти.
Вдали показалась группа молодежи. Узнав форму трудовых резервов, Мазай спрятался за куст акации. Это были ученики третьего училища, среди них Бакланов, Коля, Сережа, Наташа и Надя. Они прошли мимо Мазая, почти касаясь ею. И, когда ребята скрылись за дверью, Васька снова подошел к окну и прислонился к стене.
Из палаты донеслись веселые голоса. Сережа что-то рассказывал, смеялась Надя. Мазаю стало грустно. Одиночество становилось невыносимым. Его потянуло к друзьям, в палату. «А какие они мне друзья?» — подумал Мазан и тихо побрел от окна.
Он живо представил себе всех, кто был сейчас в гостях у Оли, ясно видел знакомые лица, слышал их разговоры. «Дурак я, дурак! — обругал он себя. — Поссорился с Ольгой. Ушел. Да разве только с Ольгой? Со всеми перессорился: и с Сергеем, и с Баклановым, и с Колькой… Вон Жутаев, тот ни с кем не ругается, со всеми в дружбе. Ну и пускай…» Он даже вздрогнул от неожиданности, услышав голос Батурина:
— Ты что здесь бродишь?
— Я?.. В больнице был, товарищ секретарь.
— У Писаренко?
— Да.
— А сейчас что же, у нее никого нет?
— Почему? Полна палата.
— А ты бродишь один? Странно, — удивился Батурин. — Пойдем к ребятам. В коллективе, как говорится, и работать спорен и отдыхать веселен.
— Спасибо. Идите. А мне к одному пареньку сбегать еще нужно.
— Ну, это другое дело.
Батурин пошел в больницу, а Мазай не спеша побрел в общежитие.
ПОСЛЕДНЯЯ ОШИБКА МАЗАЯ
