— Тезка, привет! — крикнул он и торопливо сунул Мазаю руку. — Я к тебе бегу.
— А я в красный уголок.
— Правильно, не поддавайся! Делай вид, что и не замечаешь! А потасовочку — клянусь, тезка, нашей дружбой! — мы вместе им устроим. Положись на меня. Будут, гадюки, помнить! — Жабин погрозил кому-то кулаками.
Мазай не мог понять, о чем говорит Жабин.
— Какая там еще потасовочка? Чего ты мелешь?
— Тезка! Дорогуша! Ну, просто родительская головомойка для воспитания. Устроим, будь уверен! Ты только скажи: есть у тебя предположение, кто это накапал?
— Куда накапал? У тебя с головой всё в порядке?
— Вроде как норма. А что?
— Не похоже. Какой-то бред сивой кобылы.
Тут Жабина осенила догадка:
— Тезка, ты заходил сегодня в красный уголок?
— Нет. Только иду.
— А-а-а! — с сожалением протянул Жабин. — Тогда все понятно. Пострадавший узнает последним. — Он вцепился в руку Мазая и, не скрывая озлобления, зашептал: — В училищном «Крокодиле» тебя так пропесочили, такое клеймо на тебя поставили, что веришь, Вася, у меня и то сердце трепыхается. Там такое наврали… узнать надо, кто это специализируется, и как следует сделать выводы: критиковать критикуй, а за вранье…
— О чем пишут? — прервал его Мазай
— Пошли, сам прочитаешь.
Мазай быстро зашагал к красному уголку. За ним, еле поспевая, торопился Жабин.
— И знаешь, тезка, есть такие дураки, что верят и ругают тебя напропалую. А я горой стою, всем заявляю: головы поотрываю тем, кто будет капать на Мазая.
В красном уголке ребята толпились у витрины с сатирико-юмористическим листком «Крокодил».
— Эй, друзья! — крикнул Жабин. — Пропустите пострадавшего! Пошли, Вася, поближе.
— Ты не слишком обо мне старайся, я не больной и сам проберусь, — недовольно буркнул Мазай, сбросил со своего плеча руку Жабина и начал проталкиваться.
Его молча пропустили к витрине. Разговоры примолкли. Ребята внимательно следили за Мазаем.
В рамке за стеклом висел свежий номер листка. В нем была всего одна статья с четко выписанным заголовком «Зазнавшийся староста». В конце листка пестрело несколько акварельных рисунков. Мазай сразу же заметил, что в центре каждого рисунка изображен человек в полосатой тельняшке, с татуировкой на руках. Не прочитав еще ни слова, по одним лишь рисункам, он понял, о ком написана статья, и хотел было тут же уйти, не читая. Но ноги не двигались с места, голова стала тяжелой-тяжелой. Мазаю показалось, что вот-вот она перетянет в сторону и он упадет на пол. Васька крепился, старался устоять на месте, ему хотелось, чтобы окружающие не заметили этой слабости, но скрыть ее было почти невозможно.
— Ты, тезка, спокойнее, — будто откуда-то издали донесся до Мазая голос Жабина. — Прочитай просто для сведения, чтобы знал, как люди врать умеют. А разговор с этими писателями мы можем и без тебя устроить. Вишь ты, прозаики нашлись, Львы Толстые…
Мазай начал читать… «Долго Мазая считали хорошим старостой, хвалили его везде и захвалили… Вовремя не указали ему на недостатки, он оторвался от товарищей, зазнался, превратился в эгоиста, стал думать только о себе, о своих личных интересах…» Взгляд Мазая скользил, прыгал по строкам. Васька не вникал в смысл отдельных слов и потому не все понимал. Наконец он дошел до того места, где рассказывалось о вчерашнем случае с ключом…
Пока Мазай читал, Жабин, колотя себя кулаками в грудь, уже многим ребятам успел рассказать, что Мазай не только не обижал Ольгу Писаренко, но всегда брал ее под защиту и любому ее обидчику готов был посчитать ребра. И сам Жабин однажды был свидетелем, как Мазай чуть не всыпал одному голубчику.
— Тезка! — закричал он, увидев, что Мазай прочитал статью. — Скажи: вранье? По злобе на тебя написали. Верно? Есть на свете такие черные вороны! Заклевать человека могут.
Все ждали ответа Мазая…
— Ты чего же молчишь, Васька? Говори!
Мазай не мог не узнать голоса. Он обернулся и почти рядом с собой увидел Сережу.
— Вот кто написал!.. И Жутаев! — сказал Васька, обращаясь к Жабину. — Вдвоем они!
— Правильно. А раз угадал — скрывать не буду. Статью написали мы с Борисом.
— Эх, вы! Друзьями называетесь! — крикнул Жабин и притиснулся поближе к Сергею. — Человек ремесленное заканчивает, а вы его на все училище опозорили. Думаешь, такие дела бесплатно проходят?
— Ты, Жабин, руками не размахивай, я их и придержать могу, — сказал Гена Широков и положил на плечо Жабина широченную ладонь. — Маленько успокойся.
— Напрасно, Жабин, горячишься, — сказал Сережа. — Не мы его опозорили — он сам себя опозорил. Скажи, Васька… по совести скажи, разве здесь неправда написана про вчерашний вечер? Хоть одно слово здесь прибавили? По совести…
— Говори, тезка, не бойся!
Мазай ничего не ответил и, грубо растолкав ребят, стремительно вышел из комнаты.
— Ему говорить нечего, — сказал кто-то из ребят. — Хорош дружок у Ольги Писаренко!
ПЕРЕД КОНЦЕРТОМ
— Хорошо сидит! А ну, пройдитесь по комнате… Да не стесняйтесь, Бакланов, вы сегодня выступаете перед лучшими людьми города и области, нужно культурно выглядеть. Пройдитесь, пройдитесь!
Егор сделал несколько шагов в угол и обратно.
— За костюм можно не беспокоиться, а вот с ботинками нехорошо получается— чересчур скрипят. Вы еще за кулисами будете, а в зале уже услышат башмачную музыку. Так нельзя.
— Это я позабыл, товарищ директор: встал на всю ступню — они и заскрипели. А если ступать только на носок — ничего. Чуть-чуть скрипнут — другой и не услышит. Вот смотрите.
Егор снова прошелся по комнате, осторожно ступая на носок.
— Да, сейчас другое дело. Только, Бакланов, не забудьте об этом, выходя на сцену. И еще вот что: вихор на макушке пригладьте, а то космы поднимаются вверх, как кивер.
— Я его состригу, товарищ директор…
— Зачем же? Примочить немного нужно.
— Мочил — не помогает.
— Раз не поможет, другой, а там, глядишь, будет все как следует. Садитесь, Бакланов. Не смущайтесь, вас же приглашают — садитесь.
Колесов сел не на своем обычном месте — за столом, а у стола и показал Егору на стул рядом с собой.
— Ну как, вы довольны, что сегодня выступаете в концерте?
— Вроде доволен… — нерешительно ответил Егор и тут же сознался: — Только как-то страшно. Будто дрожь прошибает. Вот когда комиссии из дома творчества еще не было, я думал: а ну как не пропустят меня, что я буду говорить в училище? Ходил, ходил на занятия, а потом на репетиции— и все зря. А вот как сказали на комиссии, что мой номер прошел, сразу боязно стало… Вроде бы и надо выступать, а страшно.
— А вы не бойтесь, Бакланов, ведь все-таки ничего страшного здесь нет. Многие позавидовать могут.
— Я, товарищ директор, боюсь, как бы не сбиться. Петь нужно под пианино, а я еще не привык к нему: а вдруг вперед уйду или отстану? Что тогда будет? Вот почему мне и страшно.
— Главное здесь, как мне кажется, не растеряться и быть внимательным. Конечно, имеет значение и то, что вы будете выступать первый раз. Я, например, никогда не забуду свое первое выступление на районной комсомольской конференции. Был я тогда всего на год старше вас. Выбрали меня товарищи и наказ дали выступить, покритиковать райком комсомола. Наказ товарищей — серьезный наказ. Стал я готовиться. Написал свое выступление. И так мне хотелось, чтоб поскорее пришла конференция, такое было желание выступить, словно голодному человеку есть. Но вот пришла конференция, начались прения. Нужно записываться на выступления, а я никак не решусь. Передал записку, а сам все думаю: может, очередь до меня не дойдет, прения закончатся. Но выступать пришлось. Когда шел на трибуну, по спине дрожь прокатывалась. Ничего, сошло. Даже хлопали. Сильно я тогда поволновался. А если сказать вам, Бакланов, откровенно: человек всегда волнуется перед выступлением— пусть до этого он поднимался на трибуну или выходил на сцену сотню раз. Волнение — дело обычное, только одни умеют скрыть его, а другие теряются и делают глупости. Надо с малолетства привыкать управлять своими чувствами, подчинять их рассудку и воле.
