— Будем здоровы! — сказал дедушка Кузьма, снова поднимая рюмку.

— Погоди, Кузьма Петрович, — остановил его Костюков. — Я предлагаю другой тост. Давайте выпьем за молодого мастера Егора Бакланова, за те его удачи, которые уже есть, и за те, что будут. За то, чтоб люди его уважали, а родные гордились. Давай чокнемся, Егор!

Костюков говорил так горячо, так от души, что на глазах у Анны Кузьминичны блеснули слезы. Она подня-

— А чего я говорю? На работу прошусь.

— Нет, Егор, не приму. Правда, люди, а особенно хорошие, нам в колхозе очень нужны, но тебя не могу взять. И рад бы, да нельзя. Ты уж не наш, не колхозный. Ты теперь на учете в трудовых резервах, они тобой и распоряжаются. Тебя выучили, ремесло в руки дали — значит, у тебя и путь другой. На заводах тоже хорошие люди нужны, да еще как! А особенно, кто окончил ремесленное училище. Ведь вы передовые…

— Так я же колхозник! Вот и маманя моя тут, и дедушка Кузьма, и папаня сюда приедет, когда из госпиталя выпишут. Мне хочется только в колхозе работать. Мое место тут, и все. А в город я не хочу ехать. Не по душе мне городская жизнь. Я тут останусь.

— Нет, тебе оставаться здесь никак не положено, — возразил Костюков. — А ты подумай, сколько на тебя денег затрачено, чтоб выучить. Кем ты там работаешь? По какой специальности?

— Я-то? Формовщик! И литейщик. Вы не знаете, что это за работа! Работа… прямо скажу — хорошая. Правда, дядя Лукьян, хорошая, но трудная. Труднее, скажу прямо, работы нет. Только я привык к ней. Привык и ничего не боюсь. Ничего! Никаких трудов. Меня за это сам директор знаешь как? За ручку здоровается. Вот. Даже в гости к себе звал. Приходи, говорит, Бакланов, ко мне на банкет. Ты, маманя, знаешь, что такое банкет, или не знаешь? Знаешь? А ну, скажи!

— Другое что, может, и не знаю, а насчет банкета — гулянка, значит, по-нашему.

— Правильно, маманя, знаешь, — сказал Егор и пристукнул ладонью по столу. — Правильно! Дядя Лукьян, я, значит, формовщик. У нас около вагранки почетная доска висит, я там первый, на первом месте. Вот. И никто за меня не сработает. Потому что всю смену работаю — как часы. Директор говорит: «Баклан, ты прямо герой труда».

— А ты, внучек, не хвастаешь?

— Не верите? Дедушка, неужто я буду хвастать! Да там в нашем училище все знают.

Анна Кузьминична решила переменить разговор:

— Ешь блинки, сыпок, а то остынут. На вот, бери… — Она подложила ему на тарелку свежих блинов.

— А я блинов уже не хочу. Я хочу работать в колхозе.

Костюков похлопал Егора по плечу:

— Эх ты, герой! Две рюмки выпил — и готов.

— Я готов? Дядя Лукьян, ты говоришь, что я готов? А я знаю… не готов. Хочешь, я чечетку выбью? Директор завсегда на банкете заставлял чечетку бить. Ребята на гребенках, а то на языке играют, а я пляшу.

Костюков улыбнулся:

— Говоришь, на языке играют? Что же там у вас за банкеты бывают? По крайней мере, гармонь нужно.

— Так гармонь… она бывает. Только не гармонь и не баян, а эта… фу ты, из головы вылетела… Ну, тоже как гармонь, только побольше… Забыл, как называют…

— Аккордеон, значит? — спросил Костюков.

— Правильно, аккордеон. Он тоже бывает. Потом — гитара. У нас Мазай хорошо на гитаре играет. У него отец моряк. Васька все больше и поет про моря.

Егор во весь голос затянул:

Он оборвал песню так же неожиданно, как это делал Мазай. Потом поднялся, вышел из-за стола и начал неуклюже выбивать чечетку, подпевая: «Чи-чи, чи-чи-чи».

Анна Кузьминична молча смотрела на пляску сына и чувствовала неловкость перед Костюковым. Ей казалось, что Егор зря начал петь и плясать, что он позволяет себе лишнее. Она даже хотела остановить его, но промолчала. Дед Кузьма, поняв, что Анна Кузьминична не решается сделать замечание сыну, прикрикнул:

— Егорка! Хватит, нечего ломаться!

— Пускай себе пляшет, — заступился Костюков, — беды от этого никому не будет.

— Веды-то не будет, а только всему свое время, всему свое место. Ты сейчас, Егор, не с товарищами, а со старшими. Понимать малость нужно, а то совсем как-то неловко получается, вроде неуважение старшим делаешь.

— А я… Что я? Я ничего, — опешил Егор.

Дедушка Кузьма поднялся из-за стола:

— Ну, я на конюшню схожу, к лошадям наведаюсь.

— Мне тоже надо идти, — сказал Костюков. — Дома-то ждут. Дней выходных у меня нет, только вечера выходные — по субботам. Ребятишки, наверно, все глаза проглядели.

— Вот вместе и пойдем.

Дедушка Кузьма начал одеваться.

— Спасибо за хлеб, за соль, — сказал Костюков, пожав руку дедушке Кузьме и Анне Кузьминичне.

Он подошел к Егору, посмотрел на него ласково, по-отцовски, и положил на плечо руку:

— Ты смотри не обижайся на деда. Старики — они народ сердитый, но правильный. Обижаться на них не след. Ты знаешь как делай? Весело на душе — веселись, плясать хочется — пляши, но чтоб была для этого причина. У тебя сейчас есть от чего веселым быть.

Костюкову удалось подбодрить парня, присмиревшего было после окрика деда, и Егор снова заговорил:

— Маманя, дядя Лукьян, я в моряки хочу. Если в колхоз не берете — матросом буду. На кораблях стану плавать. Вот увидите! Эх, все равно в моряки уйду!

Он схватил гармонь, взял несколько аккордов и запел:

Егор запел так задушевно, что дедушка Кузьма и Костюков, уже успевшие одеться, задержались, пока он не допел песню до конца.

— Хорошо и поешь и играешь! — похвалил Костюков. — Молодец! Ну, отдыхай. А если и вправду захочешь поработать день-другой, то, чай, не забыл дорогу в правление. Приходи, работы у нас невпроворот. Придешь?

— Приду. Прямо завтра и приду.

Костюков снова попрощался со всеми и уже от двери напомнил:

— Кузьминична, так ты, если придут люди, прими их. Прими, пожалуйста, как можно лучше.

— Была нужда незнакомых людей привечать — и на порог не пущу! — шутливо ответила Анна Кузьминична.

— Одним словом, Лукьян Иваныч, обижены не будут, — заверил дедушка Кузьма. — Ну, тронулись.

— Счастливо.

Анна Кузьминична проводила их в сени, а когда вернулась, Егор сказал:

— Маманя, может, и мне пойти?

— Куда, сынок?

— А на улицу.

— Какая там тебе улица! Мороз опять трещит. Того гляди, зима вернется. Дома лучше посиди. И не ел ничего. Блины-то целехоньки остались. Так и остыли на тарелке.

— А если я в избу-читальню пойду? — не унимался Егор. — Может, ребят повидаю. Они, наверно, там.

— Ну, сходи, коли охота, — согласилась Анна Кузьминична. — Только ненадолго. Ладно?

— Я скоро. Немного посижу — и назад.

Когда Егор вышел, Анна Кузьминична долго, задумавшись, стояла среди комнаты, потом подошла к гармошке, стала гладить ладонью ее ребристые бока и приговаривать, будто перед ней было живое существо:

— Горушка! Горушка! Орлик ты мой родной…

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Убрав после ужина со стола, Анна Кузьминична ушла в горницу, уселась поближе к лампе и занялась штопкой, решив дождаться Егора. Вскоре в дверь постучали. Анна Кузьминична даже удивилась — она никак не ожидала, что сын вернется так быстро. Но это был не Егор. В комнату вошла девочка, рассыльная из МТС, и с ней двое мужчин в одинаковых ушанках, синих новых телогрейках, таких же стеганых штанах и серых валенках. Анна Кузьминична догадалась, что это рабочие из города, о которых говорил Костюков.

— Тетя Анна, вот к вам из метеэса на квартиру прислали, — сказала девочка. — Директор велел передать, что ему звонил Лукьян Иваныч. Он сказал, что договорился с вами насчет двоих.