«Бобры! – думал о них Боннер. – Честные, сильные, перегрызают стволы и валят деревья, перекрывая движение водных потоков. Но ведь это нарушает естественный ход вещей, хотя тот же Тривейн назвал бы это экологическим равновесием».

Дерьмо все это...

Куда важнее, чем жизнь таких вот бобров, орошение полей, а ему мешает воздвигнутая ими запруда. Бобры сушат землю и уничтожают урожай, думая только о себе. Но в мире есть и другие заботы – этой мелюзге их не понять. Те заботы под стать только львам, царям природы. Лев идет по джунглям с достоинством, свойственным лишь ему. Только он знает, кто настоящий хищник. Лев, а не бобер.

Пол Боннер знал, что такое джунгли. Истекая кровью, он поползал по той земле, кишащей черт знает чем. Он помнил глаза, полные ненависти, в упор смотревшие на него. И он понимал, что должен убить обладателя этих глаз, вырвать их. В противном случае убьют его.

Это был его враг, это были их враги. А что, черт побери, могли знать такие вот бобры?..

Но вот Тривейн и его помощники принялись складывать документы в свои портфели. В салоне уже загорелись надписи «Не курить» и «Пристегните ремни» – подлетали к Сан-Франциско.

Ну, а что дальше?

На этот раз он получил задание не очень конкретное. Да и сама атмосфера вокруг отношений министерства обороны с Тривейном весьма осложнилась. После обеда с Энди и Филис генерал Купер учинил майору такой допрос, словно тот побывал в плену у партизан с удавкой на шее. К концу допроса Боннер стал всерьез опасаться, как бы генерала не хватил удар. Вопросы сыпались один за другим, словно из рога изобилия.

«Почему Тривейн не предупредил о поездке министерство обороны?.. Каков на самом деле его маршрут?.. Почему так много конференций и остановок?.. Не маневры ли это, не дымовая ли это завеса?»

В конце концов, майор разозлился. Не знает он, как отвечать на все эти вопросы, не знает! Если генералу нужна какая-то особая информация, пусть скажет! Боннер напомнил Куперу, что уже подготовил для него около пятидесяти сообщений, касавшихся «Потомак-Тауэрз». И если бы Тривейн узнал, что информация украдена из секретных досье, дело могло бы кончиться судом.

Он прекрасно понимает причины, по которым его прикрепили к Тривейну, согласен на риск и привык верить начальству. Но он же не ясновидящий, черт побери! Надо же понимать...

Реакция генерала на эту вспышку крайне удивила майора. Тот вдруг как-то засуетился, разволновался, даже стал заикаться. Вот уж что меньше всего укладывалось в сознании Боннера – генерал-заика! Но потом он понял: Купер столкнулся с совершенно новыми, не оцененными еще данными и испугался.

Интересно, что его так напугало? Боннер знал, что он не единственный информатор; в «Потомак-Тауэрз» работали еще двое. Темноволосая стенографистка, например, числилась заведующей машбюро. Однажды он видел на столе у Купера ее фотографию вместе с отчетами, под которыми лежали расписки о полученных на расходы деньгах. Обычная процедура.

Вторым был блондин лет тридцати, некто Ф.Д. из Корнелла, которого Тривейн взял к себе по просьбе старого приятеля. В один прекрасный вечер Боннер, который сам задержался у Купера, видел, как в здание через черный ход вошел Ф.Д. и направился к грузовому лифту. Как правило, именно этими лифтами пользовались информаторы, каждый из которых являлся сюда строго по расписанию. И когда Боннер, выйдя на улицу, взглянул на окна Купера, он увидел в них свет...

Купер был слишком расстроен, чтобы хитрить с Боннером или уклоняться от прямого ответа. Он просто приказал сообщать по телефону обо всем, что будут говорить Тривейн и оба его помощника. Передавать все абсолютно – важное, неважное, – все! Звонить самому Куперу, по прямому телефону. Боннеру поручалось выяснить истинные цели каждой встречи Тривейна и держать под контролем каждую его связь или контакт с «Дженис индастриз». В распоряжение Боннера передавались любые необходимые суммы, ему предоставлялась полная свобода действий в обмен на информацию.

Причем любую информацию, подчеркнул генерал. Никакой специфики, теперь важно все!

Боннер весьма неохотно признался самому себе, что поведение генерала его встревожило. Он не любил поддаваться чужому гневу или панике, но на сей раз дело обстояло именно так. Конечно, Тривейн не имел никакого права вмешиваться в дела «Дженис индастриз». По крайней мере, до такой степени, чтобы вывести из себя генерала. Ведь компания, – конечно, по-своему, – необходимое звено в системе оборонной промышленности. Может быть, даже более важное, чем любой заокеанский союзник. Во всяком случае, более надежное!

Ее истребителям не было равных: она производила четырнадцать видов вертолетов, от тяжелых – на них перевозились войска, техника и оружие – до быстрых, бесшумных «змей», доставлявших таких же солдат, как Боннер, в глухие джунгли. В ее двенадцати лабораториях разрабатывалось новое оружие, сотни типов защитного снаряжения, спасавшего от крупнокалиберных пуль и напалма. В ведении компании были многочисленные артиллерийские заводы, производившие самое мощное и разрушительное оружие на земле.

Какая сила! Какая власть! К черту, к черту! Как они не могут понять такой простой вещи?

Это же не просто обладание, это защита! Их собственная защита и безопасность. Неужто, черт возьми, бобрам непонятно? Неужели, черт бы его побрал, это непонятно Тривейну?

Обойдя дом, Джеймс Годдард вышел на лужайку. Заходящее солнце мягко освещало холмы Пало-Альто, окрашивая их в желто-оранжевые тона. Закат всегда действовал на Годдарда успокаивающе, особенно здесь, в этом чудном уголке природы. Собственно, поэтому он и решился двенадцать лет назад купить дом в Пало-Альто. Конечно, это влетело ему в копеечку, но к тому времени он занимал в «Дженис» такое положение, что должен был либо купить дом, – хотя бы в будущем, – либо остаться без будущего в «Дженис».

Правда, не так уж глубоко он был втянут в игру. Двенадцать лет назад Годдард начал быстрое восхождение в структуре «Дженис индастриз». Работа обеспечила ему благополучие, собственный дом, а также – при случае – владение одним из филиалов фирмы в Сан-Франциско. Хотя подчас напряжение становилось непереносимым. Как, например, сейчас.

Сегодняшняя беседа с Тривейном была мучительно-нервной. Прежде всего потому, что он так и не понял, зачем, собственно, они встречались? Проговорили о том о сем; покивали друг другу головами – в знак согласия неизвестно с чем; обменялись огромным количеством бессмысленных и насмешливых взглядов. Ко всему этому прибавились совершенно неуместные замечания и пустые вопросы помощников Тривейна. Один из них еврей, это уж точно, а другой – еще совсем юнец. Довольно оскорбительно!

Да и сама встреча прошла так себе, без какой-либо повестки дня. Правда, Годдард, как представитель «Дженис», пытался было навести хотя бы элементарный порядок, однако Тривейн – правда, довольно мягко – свел его попытки на нет. Выступил эдаким патриархальным дядюшкой: дескать, не следует волноваться, все будет в порядке. Этим утром нужно лишь прощупать основные сферы ответственности.

Сферы ответственности... Эта фраза поразила Джеймса Годдарда, словно разряд электричества.

В ответ он только кивнул головой, так же как трое его соперников: улыбаясь и раскланиваясь. Обычная ложь, подумал он тогда.

В половине четвертого, когда встреча закончилась, Годдард вернулся к себе и пожаловался секретарше на страшную головную боль. Необходимо было уехать, чтобы подумать над тем, что случилось за последние два с половиной часа. Несмотря на туманное вступление, главное было сказано. Проблема заключалась в том, что разговор шел не на языке цифр, понятном ему. Цифры для Годдарда были всем. Он мог процитировать, благодаря своим особым способностям, данные многих отчетов прошлых лет. Мог подготовить проекты с точностью до четырех процентов, взяв за основу горстку разрозненных чисел. Он поражал так называемых экономистов, академических теоретиков – тоже по большей части евреев – быстротой и аккуратностью, с которыми анализировал рыночные ситуации и статистику по общей занятости.