– Прекрасно... Прекрасно... – Де Спаданте слегка приподнял руку над одеялом. – У тебя все?

– Да...

– А теперь хватит болтать ерунду. Послушай меня, и послушай хорошенько! Ты должен убрать этого солдата, мальчик, – немедленно, сегодня вечером...

– Нет, Марио, это невозможно! Он же в армии, офицер! Невозможно!

– Ты возражаешь мне? – поинтересовался де Спаданте. – Смеешь возражать своему боссу? Я сказал, что майор должен быть убит! И ты сделаешь это!

– Дядюшка Марио, – как можно мягче стал уговаривать Уилли, – времена Крестного отца прошли... Мы найдем более подходящий способ.

– Подходящий... Да что может быть лучше медленной смерти, о которой я прошу? Только так должна закончить жизнь эта свинья, убившая моего брата. Нож в спину – и все. Я сказал!

Глубоко вздохнув, де Спаданте без сил откинулся на подушку.

– Послушай меня, дядя Марио... Этот солдат, этот майор Боннер, будет арестован по обвинению в убийстве. На защиту у него нет ни малейшего шанса: умышленное, неспровоцированное убийство... Тем более что и раньше у него были неприятности.

– Я сказал, убить! – перебил де Спаданте, голос его был уже еле слышен.

– Но это не нужно! Слишком многие заинтересованы не только в том, чтобы покончить с майором, но и чтобы дискредитировать его. Этого хотят люди, стоящие на самом верху... У нас даже есть журналист, известный на всю страну, Родерик Брюс. Этот Боннер – псих, убийца. А уж потом он получит удар ножом, где-нибудь в тюрьме...

– Чепуха... Никакого суда, никаких адвокатов. Это все не годится. Ты сделаешь так, как я сказал.

Уильям Галабретто отошел от постели.

– Хорошо, дядюшка Марио, – солгал он. – А теперь отдыхай!

Сидя на кровати в своем гостиничном номере, Тривейн боролся со сном, пытаясь читать лежавшие перед ним страницы, отпечатанные на машинке. Понимая, что вот-вот заснет, он позвонил дежурному по этажу и попросил разбудить его в семь утра.

Он уехал от Арона Грина после часа, намного раньше, чем ожидал. Грин предлагал позавтракать вместе с ним, но Тривейн отказался, сославшись на срочные дела в Нью-Йорке. Однако главная причина его поспешного отъезда заключалась в том, что он не мог оставаться рядом с Грином. Он просто не знал, о чем ему говорить. Старый еврей разбивал в пух и прах все его аргументы. Да и какие он мог найти слова, чтобы разрушить сложившееся еще сорок-лет назад за колючей проволокой Аушвица мировоззрение Грина?

Впрочем, Арон Грин говорил вполне рассудительно. И все, что ни делал этот человек, несло свет его идей. Он действительно верил во все либеральные реформы. Будучи сострадательным и щедрым, расходовал огромные суммы на помощь неимущим и несчастным. Он готов был потратить последний доллар и всю свою энергию финансового гения на то, чтобы создать в стране атмосферу, соответствующую его философии. Тогда его страна стала бы самой могучей на земном шаре. И ее границы ни в коем случае не зависели бы от населения, пусть даже мягкого и податливого. Иными словами, щит нации должен был стать самым сильным на земном шаре.

Однако Грин забывал, что чем большей мощью обладают защитники такой страны, тем вероятнее возможность того, что они узурпируют права тех, кого призваны защищать. Именно от этого не раз доказанного жизнью положения и отмахивался Грин. Он совершенно искренне полагал, что эта мощь останется на втором плане, если воздвигнуть в стране финансовую крепость, он верил, что интересы людей будут направлены туда, куда следует, – в гражданскую экономику. На взгляд Тривейна, эти мысли были просто смешны, но он не мог найти аргументов, чтобы поколебать точку зрения старого джентльмена...

«Леар» приземлился в Чикаго, в аэропорту О'Хара, и Тривейн сразу же позвонил Сэму Викарсону в Солт-Лейк-Сити. Тот сообщил ему, что досье на Йана Гамильтона уже отпечатано и ожидает его в гостинице. При этом Сэм добавил, что сложностей со сбором информации не было, поскольку Американская ассоциация адвокатов, гордившаяся Гамильтоном, не пожалела красок, расписывая профессиональные качества своего уважаемого члена. Дополнительную информацию он получил от сына Гамильтона. Тривейн подумал, что понимает, почему выбор пал на сына. Этот молодой человек – представитель нового поколения, которое явно не в ладах с почтенными семейными традициями. Сын был исполнителем народных песен и выступал с собственным оркестром, перейдя – и весьма успешно – к совершенно новой музыке. Он весьма категорично заметил, что отец «делает свое дело», полагаясь больше на ум, нежели на воображение. Но делает его хорошо, поскольку убежден, что именно элита должна направлять непросвещенных по верному пути.

Собранной информации оказалось вполне достаточно, чтобы дать полное представление о том, что представлял собой Йан Гамильтон.

Он происходил из старинного и очень богатого рода, обосновавшегося в северной части штата Нью-Йорк. Его предки вели начало от Александра Британского и его предшественников из Эршира в Шотландии и были владельцами Кэмбаскейтса. Он учился в лучших учебных заведениях – Ректори, Гротоне и Гарварде, где был одним из лучших студентов на факультете права. Проведенный после окончания Гарвардского университета год в Кембридже открыл ему двери в Лондон, где он прожил несколько лет в качестве военного консультанта по морскому праву, прикрепленный к Генеральному штабу Эйзенхауэра. В Англии Гамильтон женился на дочери мелкого чиновника, и скоро в морском госпитале Суррея родился его единственный сын.

После войны, благодаря своему авторитету и блестящим способностям, Йан Гамильтон занимал целый ряд высоких постов, став партнером одной из самых престижных нью-йоркских фирм. Занимался же он корпоративным правом, связанным с широкой диверсификацией муниципальных займов. Его соратники по военному времени, начиная с администрации самого Эйзенхауэра, довольно часто приглашали Гамильтона в столицу, в результате чего он открыл там собственную фирму. Он был республиканцем, но не доктринером, а его отношения с демократами и сенатом отличались завидным постоянством. Джон Кеннеди предлагал ему посольство в Лондоне; но Гамильтон с благодарностью отклонил это в высшей степени лестное предложение, продолжая восхождение по вашингтонской лестнице. В конце концов он стал «советником президентов», достаточно опытным для того, чтобы оправдывать доверие, и достаточно молодым – пятьдесят с небольшим, – чтобы оставаться гибким. Его дружбой дорожили многие.

Правда, через два года Йан Гамильтон совершил нечто странное: без всякого сожаления оставил фирму и спокойно заявил друзьям, что намерен взять длительный и, по его словам, заслуженный отпуск. Злые языки утверждали, что он собирался заработать кучу денег, став менеджером своего гитариста-сына, что именно в этом заключалась причина его ухода. Гамильтон и не думал спорить, более того, со всем соглашался, и весьма добродушно.

А потом уехал вместе с женой в кругосветное путешествие, которое продлилось двадцать две недели.

Через полгода Йан Гамильтон выкинул очередной фокус, и снова без малейшего шума в прессе: стал работать в старинной чикагской фирме Брэндона и Смита. Оборвав все, что связывало его с Вашингтоном и Нью-Йорком, он поселился в Ивенстоуне на берегу озера Мичиган. Похоже было, что Гамильтон решил вести спокойную жизнь, что, однако, не помешало узкому кругу богатых людей Ивенстоуна принять его с распростертыми объятиями.

Затем компания «Дженис индастриз» подняла вопрос о некоем долговом обязательстве и в качестве экспертов привлекла фирму Брэндона и Смита. Результатом стало нарушение Йаном обета молчания, данного им еще в бытность членом президентской Комиссии по импорту стали.

Итак, «Дженис индастриз» пользовалась теперь услугами самой уважаемой юридической фирмы на Среднем Западе, возглавляемой Брэндоном, Смитом и Гамильтоном. Ничего удивительного! Ведь «Дженис индастриз» уже проникла в высшие финансовые круги на обоих побережьях: с Грином – в Нью-Йорке и заводами компании, а с сенатором Армбрастером – в Калифорнии. Теперь она пыталась установить свое влияние и в центральной части Америки, чтобы воздействовать на исполнительную власть, включая президента Соединенных Штатов. Гамильтон, «советник президентов», приобретал огромную власть.