Допускаю, что иные литературоведы и поклонники А. Блока найдут данное письмо чересчур субъективным и неточным. Я назвал бы его возвышенно-точным, точным в каком-то высшем смысле, который имеет дело не с «внешностью» фактов, а с их глубинной, потаенной сутью. И то, что эта суть открылась не поэту, а естественнику, возможно, говорит о новом «психологическом» витке НТР, что достойно особой темы…

…Итак, мир услышал Беатриче.

Я оборвал письмо почти на полуслове в надежде, что девочку, чье минутное замешательство всколыхнуло память тысяч людей, когда-нибудь услышит если не весь мир, то один-единственный человек, что тоже величайшее чудо, если в человеке этом будет сосредоточен весь мир.

Ночной троллейбус за окном похож на океанскую рыбу — плывет она, плывет по мокрому пустынному Садовому кольцу, большая, изящно удлиненная сигара, фосфоресцирующая странным оранжево-стальным блеском, и мне, как хемингуэевскому старику, хочется с ней говорить: «Рыба, уже повезли на аэродром матрицы, сейчас взлетят самолеты!..»

И это, видимо, самый верный и самый тревожный симптом усталости, когда начинаешь сентиментально подражать литературным героям, утрачиваешь ощущение реальности в самом себе и в окружающем мире.

Резко поворачиваюсь от окна и вижу то, что уже видел в жизни тысячи раз: чернеющие типографской краской большие полосы бумаги на полу, стульях, столе, чудесный, милый сердцу беспорядок — беспорядок мастерской, — похоже на то, что снимали могучую стружку, неутомимо, слой за слоем.

Во имя чего?

Утром миллионы людей — за чашкой кофе и в трамвае, в постели, в лифтах, в уличной сутолоке — обыденным жестом развернут газету, разом вдохнут в себя воздух мира: войн, стихийных бедствий, политических событий, футбольных сенсаций — и через минуту, уже устав от ёмкости этого первого на дню соприкосновения с человечеством, увидят ЭТО.

Моя статья. С утра до вечера, пока томительно складывался, «шел» номер, я воевал неистово с редакторатом и секретариатом: за каждую строку, за каждое слово; я воевал с корректурой: за каждую запятую и каждое тире, мне казалось, что без этих запятых и тире мысли мои что-то утратят, исчезнут какие-то дорогие оттенки, сообщающие повествованию особую точность и объемность. И теперь, когда отхлынуло безумие дня и уже, наверное, поднялись в ночное небо самолеты с матрицами, начинается самое страшное — то, что тоже бывало уже тысячи раз, — рождаются первые сомнения в самой логике размышлений, в самих мыслях и даже в идее-сверхзадаче, в том, нужно ли это сегодня людям. Весь день, пока разгорались баталии и шли полосы, статья была частью меня самого — и не только нравственной, духовной, но даже и физической.

И вот она отделилась, ушла, не защищаемая больше ни мной, ни этими стенами, начав новое, для меня самого загадочное существование.

Она может умереть завтра же утром, умереть, по существу, не родившись, она может умереть завтра вечером, вызвав легкое сочувственное любопытство и беглый обмен мнениями у самых общительных, читателей. И может жить долго, долго… В реальность этого чудесного долголетия я верил стихийно, начиная работать в газете. Верю в него сейчас несравненно тверже, хотя на мою долю и не выпало счастья написать одну такую статью.

Она как грозная несбывающаяся мечта; статья (не роман, не повесть, не поэма, а статья!), заключающая в себе крупинки вечности. Порой мне казалось: еще немного, и я ее напишу (и даже если не я, тоже счастье!), в ней будет удивительная, небывалая ёмкость. Я сумею сжать в десять страниц машинописного текста через два интервала раздумья многих лет и в то же время сохранить тот «воздух», без которого читателю трудно дышать; в ней будет резкость и новизна наблюдений, острая полемичность и обыкновенное тепло человеческого сердца, в ней будет «конкретное» и «отвлеченное», «сиюминутное» и «вечное», историзм и ощущение современной жизни, современного человека.

Бывали у меня удачные статьи, бывали статьи, о которых писали читатели через много месяцев, даже через много лет. Но такой, конечно, не было. И чем напряженней и неотступней я о ней думал, тем отчетливей формулировался вопрос: что такое публицистика? Что такое публицистика сегодня?

Именно сегодня. Без этого дважды повторенного, усиленного разрядкой[9] «сегодня» мои размышления — мечты о страницах, заключающих в себе крупинки вечности, — должны показаться не только наивными, но и элементарно невежественными. Мечтать о том, что можно достать без труда с любой порядочной книжной полки! Ибо великая публицистика — такая же непререкаемая реальность, как великая поэзия или драматургия. Диалоги Цицерона построены не из менее долговечного материала, чем лирика Катулла. Такая судьба великой публицистики объясняется, думаю, тем, что под ее пером в остросегодняшнем, ранящеактуальном кристаллизуются истины с неожиданно широким во времени радиусом действия. Когда Цицерон, обличая недостойных соотечественников, формулировал страстно и четко: «Говорят они и об опасностях, грозящих жизни, причем на позорный страх смерти указывают храбрым мужам, которым естественное угасание в старости кажется уделом более жалким, чем случай, когда им пришлось бы жизнь свою, которую рано или поздно придется отдать природе, именно за отечество отдать», — то это патетическое утверждение подлинной гражданственности, рожденное круговоротом общественных страстей того далекого времени, переживает автора на тысячелетия, как переживает на тысячелетия Катулла открытая им этическая закономерность: «Сердцем обманутым можно сильнее хотеть, но невозможно любить».

Но разве Цицерон оставил нам публицистику, а не политико-философские трактаты?! — воскликнет, возможно, кто-либо из читателей, систематически посещающий вечерний лекторий по журналистике. И это, увы, почти неизбежное сегодня восклицание — горестный результат жанрового обеднения публицистики, обеднения, которое ощущается и в теории, а может быть, и начинается с нее.

Что такое «Похвала глупости» Эразма Роттердамского, трактат «О любви» и «Прогулки по Риму» Стендаля?! Этюды о Шекспире и Гёте Ромена Роллана?! Литературный портрет Ленина, написанный Горьким?!

Когда я был студентом факультета журналистики, мне не открыли, что это тоже публицистика. И если сейчас я трактую любимый жанр чересчур широко, то делаю это, несомненно, во власти определенной полемической направленности, при которой точки зрения становятся неминуемо дискуссионными. И такая направленность кажется мне сегодня естественной и плодотворной…

Демократизм жизни, новый уровень социального и нравственного сознания читателей, усложнившееся восприятие мира не могут не влиять мощно на публицистику, углубляя и расширяя ее, не могут не формировать ее в соответствии с великими особенностями века. Один из основных, решающих результатов этого влияния определяется, по-моему, тем, что если раньше публицистика была жанром (как я и сам назвал ее чуть выше), то сейчас она все отчетливее будет формироваться в род литературы, заключающий в себе большое жанровое разнообразие.

Я различаю в публицистическом спектре множество и цветов совершенно определенных, и полутонов, и оттенков. Существует — или может существовать — публицистика политическая, философская, художественная, научная судебная лирическая и даже… камерная (сочетание, казалось бы, парадоксальное, но многие страницы Сент-Окзюпери и Паустовского воспринимаются мною как камерная публицистика).

Итак, публицистика: политическая, художественная, философская… Стоп! Разве возможна публицистика не политическая?!

Думаю, что невозможна. Публицистика вне политики была бы таким же фантастическим феноменом, как огонь в атмосфере, лишенной кислорода. Когда Стендаль пишет о любви, он пишет о политике.

Но означает ли это, что публицистика собственно политическая, страстно отзывающаяся на злобу дня, — единственно возможный жанр?.. Разумеется, рубежи, разделяющие жанры публицистики, столь еще условны и подвижны, как и, скажем, между философской, гражданской и чисто лирической поэзией. К какой из них отнести «Выхожу один я на дорогу…»? И не различимо ли в наилиричнейшем «Я помню чудное мгновенье…» эхо мощных политических и нравственных потрясений пушкинского века? Но при всем этом поэзия, к великому счастью тех, кто не мыслит существования без нее, не жанр, а род.