Думал ли о возможности подобного развития дела М. С. Малов, когда начинал его? Возможно, уроки военного дела и уроки эстетики он ведет отлично, но урок этики ему не совсем удался.
(Разумеется, я весьма далек от намерения утверждать, что во избежание нежелательных последствий не надо освобождать от работы педагогов за аморальное поведение ни при каких обстоятельствах, — надо лишь руководствоваться при этом действительно интересами морального воспитания молодежи.)
Оренбургский областной суд, рассмотрев дело заново, Снегову в иске о восстановлении на работе опять отказал, а Лебедеву восстановил по чисто формальному основанию, поскольку она, молодой педагог, была уволена без согласования с управлением культуры, то есть и по отношению и к ней обвинение в аморальном поведении осталось и силе.
А. В. Снегов и О. П. Лебедева опять обратились в Верховный суд РСФСР.
«Наши отношения, — писала Ольга, — были и остаются чистыми и искренними…»
«К сожалению, — писал Андрей Валентинович, — суд не смог и не пытался отличить настоящую любовь от нездоровых веяний, создаваемых вокруг нашего дела».
А тому, что любовь эта настоящая, теперь, пожалуй, поверил бы при добром отношении к людям и человек, не склонный к романтизму. Оставшись надолго без работы, когда вопрос: «Олечка, что мы будем сегодня кушать?» наполнился новым содержанием и рядом с ним возник вопрос: «Олечка, где мы будем сегодня ночевать?», в атмосфере пересудов, недоброжелательства, без любимого дела, лишенные доброго имени, они становились лишь роднее и нужнее друг другу.
Администрация Оренбургского музыкального училища направила в Верховный суд РСФСР «Возражения на кассационную жалобу Снегова Андрея Валентиновича».
«Коллектив училища, — написано в нем, — считает, что восстановление на работе Снегова и Лебедевой позволит утверждать в качестве нормы такую установку, что любовь оправдывает все…»
Ничего нового, что доказывало бы аморальное поведение А. В. Снегова и О. П. Лебедевой, документ этот не содержит, да и не может содержать, — ведь уже было четыре судебных разбирательства, где вся жизнь несчастливой этой пары выворачивалась наизнанку. Отличается он лишь еще большей «художественной силой», которая в обвинительных документах по данному делу возрастает по мере убывания силы доказательств: например, рассказано о том, как Ольга жестокосердно перешагнула через коленопреклоненную мать…
Но увы, суду нужны не острые формулы и не художественные образы, а доказательства.
А. В. Снегов и О. П. Лебедева ходатайствовали перед Верховным судом республики о том, чтобы решение областного суда было отменено и дело направили на новое рассмотрение. Верховный суд (истцы были вызваны в Москву и участвовали в судебном заседании) решил вопрос более радикально. Он решил его по существу. Он сам восстановил на работе и А. В. Снегова и О. П. Лебедеву ввиду отсутствия фактов, доказывающих их аморальное поведение. Судебная тяжба завершилась; как говорят в подобных случаях, истина восторжествовала…
Возможно, кто-то из читателей особо дотошных возразит мне, что существует и некий «высший суд совести», то есть нравственность шире закона. Я с этим соглашусь как с общим рассуждением, но напомню, что в данной истории речь идет не вообще о законе, а о статье его, наказывающей за аморальное поведение, и поэтому тут расхождений быть не может и в действительности не было.
…На первом судебном разбирательстве один из педагогов высказал мысль: «Если чувства действительно сильные, их надо было подавить в себе».
Вина Снегова и Лебедевой в том, что не подавили. Но не стали бы мы все — да, наше общество! — беднее, если бы было одной, даже «лишь» одной любовью меньше? Не пора ли понять высокую социальную ценность больших человеческих чувств?
Безумие
Когда умерла бабушка, осталось наследство, которому старые романисты, любовно описывавшие и имущество, и имущественные трагикомедии, уделили бы в повествовании почетное место.
Во-первых, остались картины — коллекция полотен больших художников: Венецианова, Брюллова, Поленова, Шишкина, Саврасова, Левитана, Коровина, Кончаловского, Сомова…
Во-вторых, остались итальянские камеи в золотой и серебряной оправе, обручальное кольцо с надписью «Юлия» (имя бабушки), золотая ветка, перевязанная лентой, осыпанной алмазной крошкой, золотые цепочки и немало очаровательных мелочей, услаждающих земное мимолетное существование, «суета сует», как определил бы нравственную суть этих красивых вещей Экклезиаст (в описи имущества они фигурируют в разделе «Драгоценности»).
В-третьих, остались коллекции старинного фарфора и старинного хрусталя, китайские фарфоровые вазы, столовые, чайные, кофейные сервизы, столовое серебро, несколько пар золотых часов, в том числе и швейцарские, старинная лампа с херувимами, люстры хрустальные… (Кстати, вышеупомянутая мысль Экклезиаста в новом, последнем переводе выглядит иначе, а именно: «Тщета и ловля ветра».)
В-четвертых, остались меха и ковры, и разные полузабытые уже в сегодняшнем быту подробности, наподобие истинно шелковых, подлинно китайских покрывал. В-пятых, осталась старинная мебель: «Бюро — 2 шт.; буль — 1 шт.; полукресла — 2 шт.». (Я цитирую сейчас документ, ставший в силу ряда обстоятельств, на которых мы остановимся и иже, из интимно-семейного официально-юридическим, — «перечень имущества», составленный внуком; на определенном витке развития событий «перечень» уныло перевоплотился в «опись»: это когда по настоянию внука имущество, оставленное бабушкой, с участием судебного исполнителя и понятых было арестовано.)
Осталась и менее ценная современная мебель: «Книжные шкафы — 5 шт., шкаф платяной 3-створчатый, шкаф платяной 2-створчатый, кровати — 2 шт…» В-шестых, остались большая библиотека, большая дача, автомобиль «Волга» и деньги… И хотя в «перечне», возвеличенном волей судебного исполнителя в «опись», содержится помимо вышеназванных немало вещей и вещиц менее фундаментальных, вплоть до «фена для волос (ГДР)», не будем больше утомлять читателя перечнем предметов как роскоши, так и первой необходимости (телевизор, радиола, пылесос, холодильник и т. д.).
Отметим лучше, что бабушка оставила не только вещи более или менее дорогие, но и большое доброе имя: она была виднейшим детским врачом, крупным ученым, академиком.
Осталось от бабушки и потомство: сын и сын сына — внук. Внук последние годы жил с матерью, первой женой сына бабушки, отдельно; бабушка жила с сыном и его второй женой. Но бывал внук в доме бабушки постоянно, она его любила, баловала, одаривала. Внук был для нее больше чем утехой — надеждой семьи, может быть, потому, что в сыне что-то не осуществилось…
Бабушка за долгую жизнь исцелила, наверное, тысячи детей (а если иметь в виду не ее личное участие, а воздействие на медицину совершенных ею открытий, то тысячи тысяч), она возвращала детей к жизни из самых, казалось бы, безнадежных состояний, она лечила и вылечивала. Но бывали все же печальные исключения, когда вылечить не удавалось. Одним из этих печальных исключений стал ее собственный сын. Из-за не удаленного вовремя аппендикса он тяжко переболел, перестрадал, и последствия тяжкой этой болезни мучили его всю жизнь… За ним ухаживала бабушка, потом первая жена (мать внука), потом — в самую трагическую пору — вторая жена.
Это, к сожалению, бывает: у замечательных педагогов вырастают иногда запущенные педагогически дети, а у замечательных врачей — дети, запущенные медицински. И осуждать за это, наверное, нелепо, как нелепо осуждать солнце за то, что лишь на расстояниях достаточно головокружительных оно обеспечивает жизни восхождение и расцвет…
Сын бабушки вырос больным, но разнообразно одаренным человеком. Он стал тоже — по ее настоянию — врачом, хотя в юности мечтал быть астрономом, он любил музыку, стихи старых поэтов, работу в саду и одиночество. Он был безразличен к вещам, которые окружали его с детства, должно быть, в силу их бесконечной малости рядом с безмерностью небесных величин, заронивших в детское его воображение нечто такое, о чем в состоянии рассказать только музыка.
