В особой моде было все электрическое: печи, кастрюли, чайники, кофейники, молочники, утюги. И — диво дивное! — электрические фонари для велосипедов…

Это конечно же декабрь не девятого, а семьдесят девятого года.

Человечество, как видим, уцелело после рокового дня 11 марта, когда даже некурящую его часть пощадил гигантский столб солнечной пыли, и жаждет, жаждет наслаждаться утехами научно-технической революции: высококачественными стереозаписями, цветомузыкальными установками, диктофонами, а также боксами для подводной кино- и фотосъемки.

Порой в сегодняшних рекламных изданиях мелькают объявления, которые в декабре 1909 года не были бы поняты:

Стереосистемы, усилители, акустические колонки соседствуют со старинными часами, старинными монетами, медалями и картинами, старинной мебелью с инкрустацией и бронзой.

Возможно, это задаст ряд философских загадок тем исследователям нравов и быта, которые через 70–80 лет будут листать уже изрядно пожелтевшие, а то и полуистлевшие страницы сегодняшних рекламных изданий. Но и сейчас читать их интересно. За миром человеческих страстей и увлечений угадывается мир ценностей, в ворохе странностей и причуд ощущаются некие более или менее существенные черты и штрихи времени.

Будучи систематическим читателем этой живой, стихийной литературы, я полагал, что меня уже ничто удивить не может. Но однажды был удивлен, увидев у станции метро на рекламном щите объявление:

Я позвонил.

— Опомнились, — услышал женский усталый, немолодой голос. — Уже обменяли.

«Досадно», — подумал я. Мне интересно было увидеть людей, которые меняют библиотеку на «Жигули», и интересно посмотреть на эту библиотеку.

Я понял, что на необозримой человеческой ярмарке, где то и дело творятся любопытные вещи: открываются тайны любви или магнетического воздействия на окружающих, в час пик научно-технической революции возникает потребность в каретных часах, керосиновой лампе и коллекции самоваров, — на ярмарке этой, посреди которой играет столб солнечной пыли, перемешанной с дымом папирос «Ева», вдруг некие ценности, ранее почти несопоставимые, уравновесились; большие уёмистые чаши весов, тихо колеблясь, плечом к плечу держат на себе: одна — библиотеку, вторая — автомобиль. И я, повторяю, пожалел, что опоздал.

Но мне посчастливилось — через несколько недель я увидел опять подобное объявление, лишь более развернутое:

Я позвонил, мне ответил женский голос, но не усталый, а молодой и веселый:

— У вас новые «Жигули»? Понимаете, мы уже договорились несколько дней назад с одним человеком. И мне неудобно…

И тогда решил я не хитрить, а точнее — хитрить иначе, искуснее. Я открыл, что у меня «Жигулей» нет, но тоже хорошая библиотека и я испытываю тоже соблазн подобного обмена. И вот мне бы хотелось познакомиться с его «механизмом».

— У вас действительно хорошая библиотека? — как-то остро полюбопытствовала моя собеседница. — Есть редкие вещи? Тогда я вас жду.

В центре города в старом доме я попал в большое запущенное жилище, напоминающее живописную берлогу.

В комнатах, уставленных мебелью не столько старинной, сколько старой, с высоченными, действительно старинными лепными потолками стояли у стен застекленные книжные шкафы…

Но все это я увидел, рассмотрел потом. Потому что первым моим впечатлением была, конечно, она, юная хозяйка старой берлоги. Поначалу, когда она мне открыла, показалось, что это сестра или даже дочь женщины, с которой я говорил по телефону. Она выглядела совсем девочкой, даже обручальное кольцо казалось надетым из озорства, для подражания матери или старшей сестре.

На столе в беспорядке лежали дореволюционные журналы; рядом с широко известными — «Русской мыслью» или «Северным вестником», «Миром божьим» — были и малоизвестные — «София», «Голос минувшего» — и совершенно забытые, вроде «Масок» и «Заветов». Лежал даже журнал «Гермес» — вестник античного мира, издававшийся некогда крохотным тиражом для учителей классических гимназий. И тут же, на этом столе, редчайшее издание, мечта книголюба — «Старый Петербург» М. Пыляева.

Я на минуту забыл обо всем — о женщине-девочке, о цели моего визита и хитроумной тактике, стихийно родившейся в телефонном разговоре, начал рассматривать, листать.

Потом подошел к шкафам. Взгляд мой, достаточно натренированный, выхватывал то «Иллюстрированную историю Петра Великого», то «Иллюстрированную историю Екатерины II», то романы Дюма в издании Сойкина, то том того же М. Пыляева «Старая Москва», то фундаментальное сочинение «Русская портретная галерея: собрание портретов замечательных русских людей»…

Я доставал с полки, листал, рылся, опять листал. И не мог оторваться. Вот «Иллюстрированная история искусств» Любке. Вот «Петербургские трущобы» Крестовского. Вот «Месяцеслов в стихах» Симеона Полоцкого. Вот…

— Роскошная библиотека, — вырвалось у меня. — Настоящее сокровище!

Я посмотрел на хозяйку. Она молчала с серьезным лицом, как девочка, которой учитель у доски задал, написав крошащимся мелом на доске, непосильную задачу по алгебре или геометрии. Потом наморщила лоб, сжала губы, о чем-то задумавшись, и на лице вдруг явственно выступил ее возраст — лет двадцать пять.

— Вы полагаете, это хорошая библиотека, даже роскошная? — спросила наконец, как бы желая окончательно удостовериться в искренности моего изумления.

— По-моему, замечательная, — ответил я. — У вас есть раритеты…

— Ра-ри?.. — потешно удивилась она и стала опять похожа на девочку-школьницу.

— То есть, — объяснил я, — издания, ставшие совершенной редкостью. Раритеты…

— А! — Она задумалась. — Гм!.. — И вдруг оживилась: — А лично вы что бы отдали за эту библиотеку?

— Эти книги цены не имеют, — ответил я ей. — За них можно отдать только книги, тоже бесценные.

— Только книги? — переспросила она и остро полюбопытствовала — А ваша библиотека хуже?

— У меня тоже есть редкие издания, но этих, к сожалению, нет.

Я достал с полки толстый ветхий том и ахнул: «Дополнения к истории масонства» академика Пекарского, вышедшие в середине XIX века тиражом… 50 экз. Руки мои выразили величайшее почтение, я не держал в них этот том, я его лелеял, и это не укрылось от ее женской наблюдательности.

— Тоже раритет? — как бы мельком осведомилась она.

— Суперраритет, — ответил я. И задал ей вопрос, который засел в моем подсознании с первых же минут общения с ней: — Как это к вам попало?

— Почему попало? Я получила это в наследство. От деда. Он умер несколько лет назад, почти тотчас же после того, как я вышла замуж.

— И вы хотите это менять на машину, на «Жигули»?

— Нет, нет, все сложнее. Все не так, как вы думаете…

Она помолчала, потерла рукой лоб.

— Я вам, пожалуй, расскажу все. Вдруг вы мне поможете.

— Конечно, помогу, если это в моих силах, — пообещал я ей. — У вас фантастическая библиотека. Даже с первого взгляда — фантастическая.

Я рассмотрел за стеклами сочинения Блаженного Августина, изданные в XVIII веке Новиковской типографией.

— Новиковская типография, — нежнейше коснулся я пальцем стекла.

— Но-ви-ков-ская, — повторила она, как эхо.

— И это — на «Жигули»?!

— Да есть у нас «Жигули», — досадливо остановила она меня.

— Тогда я ничего не понимаю…

— Сядьте! — она стала опять серьезной, строгой, двадцатипятилетней. — Несколько месяцев назад кто-то исхитрился и угнал нашу машину. Когда у вас будет собственная, вы поймете, что это такое! Муж чуть с ума не сошел… Мы не спали целую неделю. У него было настоящее нервное потрясение, пока ее искали. Ведь не все же машины находят, понимаете, не все. А он без машины жить не может, это его, как говорится, alter ego. — Она с особым тщанием, почти по слогам, вытвердила латынь, как на уроке, точнее, как на экзамене. — Ну вот, в эти безумные дни и ночи я ему пообещала, что, если машину не найдут, я обменяю нашу библиотеку на новые «Жигули». А он в ответ только нервно смеялся и еще больше злился. Он говорил: «Попробуй, найди дурака, чтобы „Жигули“ на эту пыль!» Ну, про пыль он со зла, понятно, в запальчивости. Но все равно я обижалась ужасно, и не потому, что я люблю все это так же безумно, как вы или тот капитан…