Удивительно, думал я, этими часами измеряли жизнь, улавливали ее течение люди, которые существовали в совершенно ином мире: парусных кораблей, дилижансов, дуэлей, карнавалов, несравненного ручного мастерства и таинственной душевной сосредоточенности. И я думал — думал о тех, кто их раскрывал в дороге, украшал ими гостиные, щеголял на улице перед соседями. Они строили планы, любили, страдали, и хотя нам размеренное их существование кажется сегодня замедленным, им самим казалось, наверное, что часы и дни летят с ужасной быстротой. Не успеешь полюбить эти тяжеловато изящные, похожие на загадочный сундучок часы для дилижансов, как кончилась дорога, казавшаяся поначалу бесконечной…

Городской музей расположен в старинном бюргерском доме, под ногами скрипели половицы, и в этом скрипе, как и в больших затуманенных окнах, тоже чудилась давно ушедшая жизнь. Я думал, думал об этой жизни, а сердце мое разрывалось, потому что в эти часы умирал Энке.

Он умирал так же достойно, я чуть было не написал — так же артистично, как и жил. Он полулежал в кресле, в том самом, где сидел когда-то чинно, наслаждаясь органной музыкой. И он уже не мог сойти с нами в подвал по камням-ступеням. Там Анна Федоровна рассказала о том, что мастер тяжко болен, но чуть ему делается лучше, он идет сюда, в мастерскую, и кончает начатые ранее фонари. Тускло отсвечивая медью, они покоились на стеллажах, и недостроенность их, обычно волновавшая в мастерской радостным обещанием чего-то нового и удивительного, на этот раз вызывала чувство непоправимости.

Потом мы опять поднялись, и он, улыбаясь, говорил о том, что ему лучше. Если он не хотел радовать, то не хотел и печалить.

Мастер Энке умер.

Но дворик, где горят вечером фонари, никогда не пустует.

Сегодня сюда ходят экскурсии.

И однажды кто-то задал вопрос: «А когда он, Энке, жил?»

Если бы в ту минуту там оказался я, то ответил бы: он жил давно, может быть, пятьсот, может быть, десять тысяч лет назад; он рисовал бизонов на стенах пещер и строил готические соборы, а совсем недавно я его видел, и рука, моя до сих пор сохранила тепло его руки. И посмотрел бы в сторону ворот, ожидая, что в них появится он сам. Ожидая, что он вернется, как вернулись разбитые жестоким ударом чудо-часы из истории Андерсена.

Илья Огнев (комсорг курса). Наши девочки нам говорили: старайтесь быть похожими на него, вы еще вроде бы ребятишки, а он — взрослый человек. А за последнее время Валерий и внешне возмужал, усы стал носить, он будто бы, в отличие от нас, успел повидать жизнь и многое испытать, хотя и были мы ровесниками — всем нам теперь по двадцать…

Наталья Завьялова. Это был настолько удивительный человек… В двадцать лет он уже много умел и мог. Он, наверное, и минуты одной не тратил попусту. Он резал по дереву, он рисовал. И хорошо рисовал. Он писал стихи. При его жизни нам были известны только его шуточные стихи, но после трагедии мы узнали, что он писал и нешуточные. Об этих нешуточных он молчал, никому не показывал… А вообще такой выдумщик все время делает что-то. И восхищаться умел. Его за живое задевало буквально все, и он загорался…

Андрей Адамович. Как-то у нас был разговор, и он сказал, что его родители сильно хотели, чтобы он стал врачом, а у него таких склонностей никогда не было. Он мечтал когда-то быть архитектором, потом изучать иностранные языки… В институте нашем он избрал хирургию, но ее не любил, а потом записался на радиологию. Что я помню о нем? С ним было весело и интересно, он много читал, сочинял песни, играл на гитаре, любил музыку. Он был душой всех наших вечеров. Помню, поручили нашему курсу организацию вечера о вреде курения. Он на эту тему так переиначил Пушкинского «Вещего Олега», что весь институт потом несколько дней смеялся. А вообще он был чем-то на нас не похож. Чем? Я думаю, что, несмотря на песни, и шутки, и выдумки, он был серьезнее нас. Большая в нем была серьезность. Он задумывался над целью жизни, искал ее смысл — для себя. И он острее чувствовал все бугры. Там, где для нас были обычные обстоятельства, для него необычные, которые больно ранят…

Александр Ромашов. Мы с ним сошлись на третьем курсе, готовили вместе два вечера: один — о вреде курения, второй — посвященный Окуджаве. На вечере, посвященном Окуджаве, он хорошо пел вместе с одной девушкой: «Давайте говорить, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты, ведь это все любви прекрасные моменты». Он с таким чувством пел эту песню, будто бы сам ее сочинил. Когда вечер кончился, все бросились поздравлять организаторов и исполнителей, а он отошел в сторону, чтобы остаться незаметным. Он вообще-то никогда не стремился быть на поверхности, стремился внешне не выделяться. И мы всегда думали, что у него хорошо на душе…

С. И. Рябова (квартирная хозяйка Валерия Барышева, бывший торговый работник, ныне пенсионерка). Он из дома всегда возвращался с сумками, в них и вкусная еда, и чистое белье. Родители у него чудесные, не какие-нибудь ханыги. Обычно родные студентам мало помогают, молодежь живет на одну стипендию. Эти — нет: и дома у него отдельная комната, книги, и у нас в городе жил не в общежитии, как все, а на квартире у меня, что тоже говорит о заботе родителей….

Б. Л. Кудряш (декан лечебного факультета мединститута). Барышев — обычный студент. Способности устойчиво средние, с уклоном в хорошие… Интересовался литературой, искусством, меньше медициной. Несколько слов вообще о тех, кто к нам поступает. Иногда молодые люди идут из романтических соображений и не видят тяжелой и кропотливой работы медика, не понимают, как страшно трудно учиться в нашем институте. Стоит только у этих вчерашних школьников или у их родителей перед глазами, что быть врачом красиво, благородно и это выделяет как-то из толпы. Тут перемешаны и романтика, и престиж. Есть ли у нас люди, которые уходят из института? Есть, это бывает на первом курсе, после первого семестра. А на третьем курсе? Я работаю восемнадцать лет и не помню, чтобы кто-нибудь ушел с третьего курса. Третий курс самый тяжелый, и уж если ты его одолел, то на восемьдесят процентов институт окончен. Может, кто-нибудь и хочет уйти, но, наверное, думает: сколько уже потеряно сил, энергии, самое тяжелое позади, дотянуть надо. И, конечно, никто не ушел так страшно, как Валерий Барышев.

С. И. Рябова. …Человек он был чудесный. Мальчик скромный, благородный, и я никак не могу его без слез вспоминать. Если за квартиру задержит немножко, всегда говорит: «Извините, тетя Сима». А я говорю: «Да что ты, сынок». Если позвонит в дверь, когда — после двенадцати, тысячу раз извинится. Но вечерами уходил редко, все больше дома сидел, читал. Про себя рассказывал мало, только пойду туда-то и туда-то… Я и про любовь-то его эту роковую узнала, когда он ушел навсегда, хотя могла бы и раньше догадаться. С какого-то времени — почту я обычно сама вынимала — он письмами стал особенно интересоваться. Но письма он и раньше получал — из дома, от родных, — и поэтому я не поразилась. А однажды я захожу к нему, он сидит пишет, а лицо сияет… Это он, наверное, — сейчас уж понимаю — письмо ей писал…