А ведь опубликование очерка накануне судебного разбирательства и было, по существу, попыткой постороннего воздействия. Хотел я того или нет, а силой печатного выступления я пытался воздействовать на судей, навязывал им собственное, далеко не беспристрастное отношение к делу. Более того — я разжигал страсти (они кипят вокруг почти любого из дел), вызвал поток писем и в редакцию, и в суд. Разве это не «постороннее воздействие на судей»?

А очерк о «герое одиссеи»? У меня, разумеется, нет ни малейших оснований утверждать, что он повлиял на суд, рассматривавший это дело, как нет оснований утверждать, что мой очерк решил первоначально судьбу Лаврова, но не могу не упомянуть об одном факте: были вынесены частные определения, порицавшие двух сотрудников РСУ, возглавлявших тогда его общественные организации, за показания в пользу подсудимого. Верховный суд РСФСР эти частные определения отменил. Но он не отменил и не мог отменить очерка, опубликованного до окончательного рассмотрения дела. Самим появлением данного материала человек, его семья оказались нравственно наказанными, и наказанными сурово, до полного расследования дела и установления меры его вины.

На этом очерке я остановился подробно потому, что уродливо-гротескно в нем выражен ряд особенностей подобных выступлений: поразительное неуважение к личности человека, о котором пишут, поощряемое, видимо, тем, что в данный момент он беззащитен; поразительно вольное обращение с обстоятельствами и событиями в жизни и, наконец, поразительная самонадеянность в повествовании о деяниях («одиссеях»!) как о чем-то совершенно бесспорно, абсолютно доказанном.

И, наконец, одна особенность, тонко психологическая. Чтобы она стала ясна читателям, позволю последний раз обратиться к очерку «Одиссея…». Автор пишет о том, что при аресте и обыске «героя» его соседи по дому оказывали помощь сотрудникам ОБХСС «с удовольствием». Лично я полагаю, что и тут налицо роскошная гипербола: весьма не многие испытывают удовольствие, когда арестовывают их соседа, и вряд ли волею судеб они оказались собранными в этом доме. А вот очерк действительно написан не с горечью, а с удовольствием. Он дышит сладострастием обвинения, тем пафосом, который делал некогда охоту за ведьмами весьма захватывающим занятием. И, может быть, эта вдруг ярко раскрывшаяся в данной публикации тонко психологическая особенность (в иных публикациях мирно дремлющая между строк) делает литературный жанр, рассматриваемый нами сейчас, особенно опасным.

Передо мной публикация в местной печати под заголовком «Преступник найден». Сопоставим же ее содержание с дальнейшим развитием событий. Мы узнаем, что «в субботний теплый вечер 25 июля в тундре», на окраине небольшого города, было совершено убийство,' жертвой его пал «скромный, отзывчивый человек, отец двух детей. Убийце удалось скрыться». Органы следствия обратились за помощью к населению, убийца был опознан по фотографии. Но к тому времени из города исчез. Путешествовал он недолго, был задержан и возвращен. Убийцей оказался шофер., (названы подлинная фамилия, имя, отчество). Далее следуют подробности, рисующие личность убийцы в малопривлекательном виде, и, наконец, сообщение о том, что «расследование по делу закончено».

Дело это рассматривал городской суд, потом краевой, потом обвиняемый вернулся в тот же город, где выходит газета, сообщившая, что он «под действием неопровержимых доказательств признался в совершенном преступлении». А между тем доказательства оказались весьма опровержимыми, за отсутствием их его освободили. Кто же написал в газете эту заметку? Двое — старший следователь и инспектор городского отдела уголовного розыска, которые расследовали дело.

Я позволю себе сейчас выписать ряд строк из выпущенного Институтом государства и права Академии наук СССР солидного труда «Проблемы судебной этики»: «…Мы категорически возражаем, — пишут видные ученые, — против того, чтоб следователь и прокурор выступали в печати в качестве авторов статей, содержащих разбор расследованных, но еще не разрешенных судом дел. От их имени в печати может исходить информация о расследовании дела только как официальное сообщение о возбуждении уголовного дела, о привлеченных к ответственности лицах, о передаче дела в суд, о предстоящем рассмотрении дела судом, но без разбора обстоятельств дела по существу, без анализа собранные улик и без всяких утверждений, предвосхищающих выводы суда».

Да, улики могут быть настолько тяжелы и очевидны, что у следователя нет и тени сомнения в отношении виновности лица, дело которого он расследует (и вообще само собой разумеется, что следователь убежден в виновности подследственного в той стадии, когда составляет обвинительное заключение). Но независимо от существа обвинения, от качества доказательств обвиняемый — это обвиняемый. Виновным на этой стадии он еще не стал, и говорить о нем в печати как о виновном нельзя. Вопрос о его виновности может решить только суд. А до этого выступать в газете, выдавая собственное, конечно достаточно обоснованное убеждение за некую уже совершенно доказанную достоверность, рискованно. Как рискованно журналисту, писателю черпать материал для выступления в печати из обвинительного заключения до полного окончания судебного разбирательства.

Чтобы понять лучше, о чем же идет речь, стоит посмотреть на дело не с общеправовой и общеэтической, а с элементарной житейской стороны. Вы живете в маленьком городе, возвращаетесь вечером с работы, останавливаете попутную машину и, усаживаясь, обнаруживаете с изумлением, что за рулем сидит человек, о котором авторитетные лица, люди, занимающие в вашем городе весьма серьезные, строгие посты, писали совершенно категорически в уважаемой вами газете как об убийце, чья вина бесспорно подтверждается неопровержимыми доказательствами.

Эта далекая от солидных юридических и нравственных категорий и формул житейская ситуация — вы в автомашине рядом с ускользнувшим загадочно от наказания героем материала «Преступник найден» — помогает лучше понять опасность подобных публикаций: вы начинаете думать о величайшей несправедливости, совершенной или по отношению к нему, когда его ославили, или по отношению к вам и в вашем лице к обществу, когда ему дали «выйти сухим из воды».

…В одном городе разыгралась трагедия, страшнее которой, по-моему, быть не может. Пятнадцатилетняя девочка покончила с собой, кинувшись под поезд. Она оставила записку, где говорила о ненависти к родителям, когда читаешь ее, к горлу подступает комок. Этот документ огромной эмоциональной силы, — документ потому, что он лег в основу обвинительного заключения, — был обнародован в статье журналиста, выступившего в местной газете за несколько недель до суда над родителями девочки, набожными, религиозными людьми, которые, как писала их погибшая дочь, заставляли ее ходить в церковь, отравляли ее жизнь религиозным дурманом.

Потом — тоже до суда — тот же журналист опубликовал обзор писем читателей, откликнувшихся на его первую статью. К началу судебного разбирательства страсти были накалены. Накаленность эта не могла не ощущаться в зале суда, она наложила отпечаток и на последующее развитие дела: адвокат, защищавший отца (мать отсутствовала — она сошла с ума), был исключен из коллегии адвокатов, в частности за то, что его речь вызвала аплодисменты. Но если бы не накаленность атмосферы судебного заседания, обусловленная в немалой степени двумя публикациями, будоражившими в течение месяцев город, который был как бы расколот на две части — защитников несчастных родителей и яростных обвинителей, — не было бы и аплодисментов защитнику в зале, тоже «разделенном» и «расколотом».