Все, все было напрасно, думала она с тем максимализмом, который всю жизнь отличал ее нравственные суждения, все было напрасно, если эта девочка подарила ей дорогие духи, поцеловала и ушла.
Ушла навсегда.
«…При воспоминании об этих духах сегодня почему-то особенно стыдно…
Но дело не в этом. Я несогласна с названием вашей статьи „Полчаса перед сном“[1]. Это, конечно, мое сугубо личное несогласие. Я бы ее назвала „Две трети суток“, потому что две трети суток думаю с благодарностью о человеке, который создал меня, сотворил, вдохнул интерес; к жизни, веру в себя, воспитал чувство человеческого достоинства. Я думаю об этом человеке, о моей учительнице; Пелагее Георгиевне Федорович, беспрерывно, но ведь согласитесь — это недеятельная память, а я хочу деятельной памяти, деятельного добра. Ежедневно решаю: сегодня неожиданно, даже не позвонив по телефону, поеду к ней — и боюсь. Боюсь, что ее восьмидесятилетнее сердце не выдержит этого потрясения, и — скрывать нечего — боюсь, что она с ее бескомпромиссностью, суровостью, с ее странной человечностью, которая иногда напоминала мне горошину под двадцатью перинами (помните волшебную историю Андерсена!), выгонит меня. Раньше я не всегда могла ощутить эту горошину, а сегодня я и под тысячью перин почувствую ее…
…Почему же я думаю о ней сегодня две трети суток? Перенесемся в суровые 1945–1949 годы. В сорок девятом я пошла в первый класс. Бедная, несытая, до странности застенчивая и до смешного деликатная. Отец погиб в 1941-м, запомнила его только по портретам. Мать работала телефонисткой, зарплаты не хватало. У нее были силы только на то, чтобы утолить голод моего тела, а голод души оставался неутоленным на долгие-долгие годы, вплоть до того дня, когда в восьмом классе к нам явилась новая учительница литературы Пелагея Георгиевна Федорович.
Жизнь моя изменилась неузнаваемо. Сила обаяния этого человека покоряла меня все больше и больше, я стала ее помощницей в классе, ее опорой и, хотя она искуснейше это скрывала, ее любимицей.
Она ходила с нами в театры, музеи, на выставки, в консерваторию и в самой школе устраивала вечера, посвященные ее и нашим любимым писателям. Пожалуй, с вечера, посвященного Пушкину, и началось наше тесное общение. Я на этом вечере читала „от автора“, а когда мы возвращались из школы, помогала Пелагее Георгиевне нести тяжелый, пудовый портфель; она позвала меня к себе в дом выпить чаю.
Она помогала мне после школы поступить в университет, она помогла мне стать человеком…
Почему же наступило это 14 марта 1968 года? Если бы кто-нибудь помог мне это понять! Если бы кто-нибудь помог мне опять стать ей родным человеком, хотя бы для того, чтобы подать стакан воды, когда она больна».
Видимо, для того чтобы я не решил, что автор письма что-то выдумывает, так сказать, сочиняет «роман собственной жизни», для того чтобы убедить меня в подлинности этой истории и в подлинности ее сегодняшней душевной, боли, Елена Константиновна Рощина (ей теперь тридцать восемь лет) «оснастила» письмо рядом документов — страницами из дневников, которые она вела в годы наибольшей близости с Пелагеей Георгиевной, старыми письмами к учительнице.
Передо мной развернулся настоящий роман. В XVIII веке и в начале XIX подобные романы назывались «педагогическими», или «романами воспитания».
«Педагогические романы» в великой литературе редкость, в повседневности же мы сталкиваемся с ними ежедневно, часто не замечая их и не оценивая по достоинству. «Педагогическим романом» были отношения Елены Рощиной и Пелагеи Георгиевны Федорович.
И как в любом романе в нем были тайны. Роман без тайн — не роман!
Меня особенно волновала одна тайна, а точнее — две (вторую я не именую как самостоятельную, ибо она «дочерняя»).
Меня волновала тайна их разрыва и тайна той тоски по соединению, которой так искренне дышало обращенное ко мне письмо Елены Константиновны Рощиной.
2
Хочу извиниться перед читателем за небольшое композиционное лукавство, которое заключается в том, что я покажу первой не автора письма (которую я увидел конечно же перед тем, как ехать к учительнице), а самое Пелагею Георгиевну Федорович.
Эта перестановка кажется мне целесообразной, потому что именно в личности старой учительницы, ее образе мыслей и укладе жизни забрезжили ответы на вопрос, который я, возможно, чересчур торжественно назвал тайной. Почему Елена тогда ушла, а сегодня хочет вернуться?
Пелагея Георгиевна ждала меня в назначенный час, и — не успел я позвонить — отворила. В первую секунду показалось мне, что это не она. И если бы не было твердо мне известно, что дочь ее (тоже Лена) давным-давно умерла, то подумал бы — дочь. Поразительно молодили ее, восьмидесятилетнюю, темное, почти парадное платье с белым кружевным воротничком, изящные, некомнатные туфли, вся осанка, чем-то напоминающая ермоловскую на известном серовском портрете.
Мы уселись в небольшой комнате — письменный стол, этажерки с книгами, репродукции картин по стенам, — в комнате, где царила почти стерильная чистота.
Я достал письмо.
— Вот, от Лены, от Елены Константиновны. Письмо, как я уже вам говорил, адресовано мне, но хотелось, чтобы и вы с ним познакомились. Письмо, в сущности, о вас.
— Лена, — как бы автоматически, совершенно безэмоционально повторила она. — Да, училась у меня в седьмом и восьмом классах много лет назад Лена.
Я положил перед ней письмо, вышел в соседнюю комнату, закурил.
Мне хотелось, чтобы сигарета тянулась как можно дольше, — письмо-то большое. Закурил вторую, потом третью…
Я тихо вошел в первую комнату и увидел обращенное ко мне, заплаканное восьмидесятилетнее лицо.
— Чего же она боится? Чего же она боится? — как бы обращаясь к себе, тихо повторяла Пелагея Георгиевна.
И опять посмотрела мне в лицо, сухо и твердо. Слезы мгновенно высохли, будто и не было их. И — заговорила обстоятельно, с чисто учительскими интонациями об уроках литературы в школе.
— В сущности, я учила их, — неожиданно улыбнулась, — только не рассказывайте методистам, а то они иногда педантами бывают… в сущности, я учила их на моих уроках двум вещам: созидать и понимать человеческие отношения. Лучшего, — она опять улыбнулась, — учебного материала, чем великая литература, чтобы научить этому невозможно трудному искусству, не было и нет. Разве что сама жизнь… Но ведь в жизни, пока научишься, сердце себе изранишь, а тут оно уже изранено — и будто бы твое родное, и все же не твое. Учись жить. И понимать тайны жизни.
Меня невольно удивило то, что она заговорила на самую животрепещущую для меня тему — о тайнах человеческих отношений, тайнах разрывов и соединений.
— Почему Татьяна играет такую «шутку» с Пушкиным — выходит замуж за нелюбимого пожилого генерала, а Наташа, чистая душа, до беспамятства увлекается пошлым Анатолем Курагиным? Внешне тут все нелогично, как и в самой жизни, когда совершается подобное. Но существует особая, скрытая логика человеческих отношений, тот таинственный механизм отталкиваний и сближений, который понимается иногда нами чересчур поздно. Мне и хотелось, чтобы мои воспитанники если и не овладели бы этим механизмом — дело, конечно, невозможное! — то хотя бы не забывали, что он существует, и реже отчаивались в жизни.
— Это вы посоветовали некогда Лене вести дневник?
— Лена вела дневник? — живо удивилась Пелагея Георгиевна. — Да что ж, не удивительно: она относилась к собственной душе все серьезнее и все заинтересованней. Когда мы познакомились, ей было шестнадцать лет, когда расстались — двадцать семь. Она была уже невестой. Я лишь из этого письма узнала о ее дальнейшей судьбе. Довольствовалась тем, что жива. Она жива. И я жива. Вот и хорошо. А почему не позвонила ей первая? Вам ведь известно, что говорят о нас, старых: навязчивые, покоя от них не найдешь. Но если бы мне было известно это, — она показала на письмо, развернутое на столе, — конечно бы, позвонила.
