И в то же время они действительно не традиционные и действительно новые.
Л. Толстой был один на Россию. И шли к нему не потому, что он был писателем, а потому, что был писателем гениальным, и потому, что жажда нравственного усовершенствования человека и жизни была в нем даже сильнее потребности в художническом творчестве. Теперь картина резко изменилась, как изменилась картина мироздания, когда гелиоцентрическая система уступила место сегодняшней, с тысячами солнц, в которой наше — лишь заурядное небесное тело на периферии одной из галактик.
Тысячи писателей в нашем обществе (цифра, показавшаяся бы XIX веку совершенно фантастической) — тысячи «рядовых» солнц — должны по самой логике новых социальных и человеческих отношений освещать и согревать души не одним лишь литературным дарованием, но особым, толстовским пониманием и теплом.
К. С. Станиславский любил говорить, что нет маленьких ролей, есть маленькие артисты. Это можно отнести к новой духовно-нравственной роли писателя. Она бесконечно скромна в сопоставлении с толстовской или горьковской, но выполнить ее надо достойно, чтобы тот, кто тебе доверился, не ощутил твоей «малости», как не ощущают верующие «малости» церкви, даже если она по-сельски невелика, бедна.
…Нередко читательские исповеди — это портрет удачи или чаще неудачи, очарования или разочарования, небольшая житейская история, исследование интимного переживания.
Самые интересные исповеди — опыты самопознания, испытания себя, собственных сил, собственной неповторимости.
На моем столе лежит письмо, полученное как-то от молодой женщины, которая решила однажды: быть не самой собой.
Это, пожалуй, самый опасный искус, самый коварный соблазн на пути самопознания и самовоспитания…
«Мне захотелось, — пишет она, — рассказать Вам о моей жизни, точнее, об образе жизни, о поисках этого образа. Я — тихоня. Когда я училась в институте и жила в общежитии, обо мне говорили: „Да к ней в комнату и крокодила подселить можно, она и с ним уживется“.
Меня, пожалуй, любили, обо мне говорили, пожалуй, хорошо. Но в этой любви было что-то обидное, потребительское, что ли. Стрясется беда — бегут ко мне, потому что я могу посочувствовать, дать дельный совет. Но при этом никто не интересовался, чем я живу, почему печальная или веселая, никто. И никто из моих общительных подруг или ухаживавших за мной молодых людей не пытался углубить отношения со мной. Не уродина я, красивее многих (это не мое мнение), и веселой могу быть в компании, а вот по-настоящему никому не нужна… Я стала докапываться, почему? И один молодой человек объяснил: „Ты не такая, как все. Дело даже не в том, что ты не красишься и одета, э-э-э… ну, ты уж не обижайся… скромненько… а дело в том, что ты внутренне не такая, вечно ищешь справедливости, а это нехорошо. Тебя понять почти невозможно: существо иного порядка…“ Я переспросила: „Неужели невозможно?“ — „Если поломать голову, то, конечно, можно, — ответили мне. — Но ты сама посуди, кому же охота ее ломать? Тихая ты… Лично я боюсь тихонь“.
Вот тогда-то я и решила: играть в жизни определенную роль. Начала с того, что изменила, „усовершенствовала“ внешность. Прическа — как у всех, платье как у всех, грим на лице — как у всех. И говорю то же, что и все. Болтаю с уверенным видом, порою тошно себя слушать самой. Кольцо обручальное надела — как у людей.
Раньше только изредка улыбалась — теперь хохочу в голос.
Тот молодой человек позволил себе лишнее дала по морде и вмиг перестала быть загадкой, над которой надо ломать голову. А раньше, наверное, заплакала бы… Когда надо было, по столу кулаком ударила, где было надо, локтями соседей распихала. Начинают разговор — я тут как тут. Понимаю или не понимаю, о чем говорят, но к месту пару „умных“ слов введу, анекдот расскажу.
Бог ты мой! Совсем иначе стали ко мне люди относиться. Молодежь зеленая говорит: „Фирменная девочка“, а кто постарше, называет фамильярно-уважительно: „Мать“…
Это ужасное — мать! — и переполнило чашу. Совсем худо мне стало. Смыла я косметику, надела старенькое платье, отдала маме обручальное ее колечко, и на том мой эксперимент закончился. И снова я одна, мне двадцать один год, и не нужно мне того ненастоящего, что было, когда я играла, ни за какие коврижки не нужно. Я поняла, что самое страшное — насилие над собственной душой, я поняла, что нельзя играть безнаказанно не свою роль в жизни, мне кажется, я что-то утратила внутренне ценное от этой игры.
Потому я пишу вам покаянное письмо, хочется кому-то покаяться. А — некому. Не пойдешь же к тем, кто восхищался „фирменной девочкой“».
…Я рассказал об экстремальной истории, когда от писателя ждали исключительных решений и ответов, потом о самом чистом, бескорыстном варианте исповеди, об исповеди-портрете одного переживания, когда от писателя ждут лишь понимания. Чтобы полнее очертить те новые отношения, о которых идет речь, стоит, наверное, коснуться такого интересного жанра, как исповедь-полемика.
В сущности, это мировоззренческая исповедь, она обязывает не к молчаливому пониманию, а к аргументированному ответу, не терпящему риторики и пустых фраз. Это тот парадоксальный вариант, когда читатель жаждет, чтобы его опровергли, тут не посоветуешь с чистой совестью, как в первой истории: «Вы должны решить это сами», тут не ограничишься сочувствием и пониманием: читатель вызывает тебя на ристалище, где он и ты, как равные, защищаете собственные убеждения.
«…Меня с детства учили думать, мыслить самостоятельно, развивать разум, насколько это возможно. Отец мой пилот, поэтому я не успел с ним подружиться… Человек он хороший, но суровый и поэтому собственные мнения не высказывает, а декретирует. Во мне с малых лет начал развиваться некий аналитический комплекс, видимо компенсирующий комплекс неполноценности. Что ж, говорил я себе, я не красавец, в жизни мне не везет (так полагал я тогда), будем развивать то, что для меня, имеющего солидный наследственный потенциал и поглощающего с четырех лет все виды информации, наиболее выигрышно…
Моей первой любовью была девочка из соседнего класса. Наш роман — в основном телефонный — тянулся два месяца. Потом я ей „надоел“. Ее новый кавалер, которому она пожаловалась, что я надоедал ей по телефону два месяца, меня отколотил. И все же если бы после этого она позвала меня, я побежал бы к ней и совершил бы ради иге все что угодно. Но она не позвала. Тогда мой гнев начал расти, наконец он обрушился, но не на нее и нового ее „возлюбленного“, а на меня самого. Я подумал: что толку в моих душевных и умственных качествах, если я несчастлив. И начал работу по перекраиванию себя самого.
Я решил построить танк. Из брони рассудочности и равнодушия. С вооружением из всех известных миру честных и нечестных методов жизнепроходства. Всю установку решил поставить на шасси из работоспособности, изворотливости и упорства. Я ввел эту машину в эксплуатацию ко дню моего совершеннолетия. И я теперь торжествовал. Люди, даже самые нехорошие, не могли достать меня и толстой цементированной броней, в то время как мне удавалось многое. Самое существенное: я научился не думать о потерях. Ведь идет война, где каждый за себя, это означает, что потери только у врагов.
Сейчас я воспринимаю мир таким, каков он есть, и обращаюсь с ним так, как он того заслуживает. И мне везет. Не хватает лишь одного — человеческого общения. Но ведь недаром о нем сегодня говорят, что это роскошь.
До женитьбы я частенько напивался, чтобы было легче хоть с кем-то поговорить. Сейчас могу не пить. Мне и трезвому легко говорить с женой. Конечно, порой накатывает волна мизантропии. Тогда я снова ощущаю себя песчинкой в войне, где нет до тебя никому дела, и с удовольствием чувствую тяжесть стальных лат, в которые себя заковал. То место, где должна быть душа, часто болит. А в остальном жизнь моя идет нормально».
Это написал человек, который жаждет быть опровергнутым. Частые упоминания о стали читаются как упоминания о живой, ранимой и раненой душе, которая потому в латы оделась, что ощущает страшную беззащитность.
