Оба адвоката — истца и ответчицы — резко встрепенулись.

— Замычал?! — воскликнул адвокат истца. — Это странно. Это… это… это… — Он не нашел определения и замолчал.

— А может, он не мычал, а напевал, был во власти музыки и… — попытался воспользоваться второй адвокат замешательством коллеги.

— Это что же, — обиделся сосед с верхнего этажа, — я музыки от мычания отличить не могу? А ежели это одно и то же, то давайте распустим духовые оркестры и заменим их коровами…

Судьи сидели, опустив головы низко-низко.

Зал суда, небольшой, был полупуст, помимо трех судей, двух адвокатов, внука-истца, его матери, доктора медицинских наук, и вдовы-ответчицы, сидели несколько человек из тех, кто с утра от нечего делать или в ожидании собственных разбирательств и решений заходят в любой зал, чтобы разнообразить или убить несколько томительных часов. И я подумал, что если бы сейчас в этом зале разбиралось дело об убийстве, то, наверное, было бы менее страшно, потому что перед нами в эти минуты было не дело об убийстве, а само убийство, оно не разбиралось, не исследовалось, а совершалось — неотвратимо, с жестокостью, не становившейся менее дикой оттого, что оно выступало, казалось бы, в комических формах. И убивали не одного человека, а целую семью, нанося неотразимый удар в самый, как говорят медики, жизненно важный орган — в ЧЕСТЬ СЕМЬИ.

Мы сегодня мало говорим, да и думаем о чести семьи. Может быть, потому, что резко изменилась структура семьи, она стала иной — с одним или двумя «измерениями» (поколениями), а не с тремя-четырьмя, как раньше. А может быть, из-за обилия разводов, ибо честь, как известно, с седых веков одна, но для этого и семья должна быть одна, одна-единственная.

Наблюдая за решением имущественных конфликтов в суде, думаешь иногда: генеалогическое древо распилено и уложено в портативные, удобные для перевозки поленницы, мы обогреваем ими разные дома, в которых мы живем с разными людьми.

Само это сочетание — честь семьи — кажется сегодня анахронизмом. Лишь легендарные истории и великие трагедии напоминают нам, что было время, когда ради чести семьи шли на казнь, умирали на поединке.

Иногда мне казалось, что в маленький зал народного суда, где разбиралось это дело, входит ТЕНЬ ОТЦА… Входит она скромно и тихо и, как гениально отметил Шекспир, говоря о тени отца Гамлета, «не с гневом, а скорбью в лице».

Кстати, странный этот шекспировский образ, у которого вроде бы и лица-то нет, а есть лишь скорбь в лице, — образ этот с давних лет казался мне одним из самых обаятельных у Шекспира.

Оттого, что он появляется обычно в блеске и громе театральных эффектов, не замечаешь его две истиннейшие черты деликатность и человечность. Будучи духом и, как любой дух, вездесущим, он мог, конечно, появиться перед любимым сыном непосредственно — стоило лишь захотеть. Почему же, смущая покой стражников, ходит он неприкаянно по ночному царству-государству? А он хочет, чтобы стражники о нем Гамлету рассказали и сам Гамлет пошел навстречу ему, решив, что это ему, Гамлету, нужно. Тень отца не может напомнить о себе в создавшихся условиях мягче и деликатней, чем делает эта. А его к Гамлету обращенная мольба — быть человечней с матерью, когда сын забывает о человечности, чувствуя, что теряет веру в человека!

Мне со школьных лет казалось странным, что единственное действующее лицо, взывающее к человеколюбию в этой трагедии, не живое, а мертвое — тень отца.

Небольшое шекспировское отступление понадобилось мне, чтобы объяснить, как я узнал в небольшом зале районного суда тень отца. По скромности, миролюбию в облике и по скорби в лице, которая не оставляла места для гнева. Я подошел во время перерыва, сел, мы заговорили… Надеюсь, читатель поймет меня и извинит фантасмагорию — в ничтожных дозах — в этом достаточно фантасмагорическом деле, истолку я ее не как любовь автора к мистике, а как попытку исследовать необычную историю всеми, даже и не совсем обычными, литературными методами.

«Разве вы не верите, что вещи могут быть духовны сами по себе?» — начинал он защищать сына. «Верю», — ответил я. «Тогда вы должны верить и в то, — развивал он мысль, — что вещи могут стать овеществленной частью семьи». — «Верю, — повторил я, — и в это». — «Ведь нельзя же мыслить честь семьи как нечто абсолютно духовное и невещественное!» — воскликнул он. «Нельзя», — согласился я. «Эти картины, — говорил мне мой странный собеседник, — эти були, сундуки, даже золотые цепочки, дорогие камни в них тоже история семьи, ее восхождение, ее радости, и это дорого моему сыну не меньше материальной стоимости вещей. Вы и с этим согласны?» — «Да, — ответил я. — Но если человек наследует честь только в форме вещей, он в лучшем случае наследует футляр… пустой футляр, без алмаза». — «А вы, — иронически улыбнулся он, — мечтаете о небе в алмазах? Я тоже мечтал об этом в юности. Опасное увлечение. Когда утрачиваешь это небо, ничего в жизни уже не нужно».

Я тихо-мирно беседовал с ним и все чего-то ожидал, пока вдруг не осенило меня: я ведь молнии жду, той самой молнии, которую увидел первый раз в театре, маленьком, захолустном, где показывали «Гамлета» с ослепительными и оглушающими эффектами в эпизодах, где появлялась тень отца.

И молния, как бы вызванная магией детского воспоминания, засверкала ветвисто над нами, в небольшом пасмурном зале районного суда и долго не гасла, гораздо дольше, чем тогда, в театре, и в блеске ее я все увидел по-новому.

То, что и раньше мне было известно, выступило ярко, выпукло, бессловесно и абсолютно понятно. Я увидел в блеске молнии жизнь Большой семьи во главе с Большой бабушкой, возложившей на внука всю мощь — непосильную для него мощь — семейных надежд. Для него не было неба в алмазах. Он был земным, энергичным и реалистически мыслящим. И бабушка все могущество любви и мощи славы вкладывала в его судьбу. Она поместила его в медицинский институт — именно поместила, как помещают в банк солидную сумму, которая должна давать солидные проценты, а через два месяца, когда он оказался замешан в весьма неприглядной истории, она же помогла ему уйти из института и устроила в тот институт дочь высокого должностного лица, от которого зависела судьба дальнейшая внука. Когда опасность миновала, она опять внука поместила в институт, но уже не как в банк, ибо на рост капитала надежд уже не было, а как в ломбард для сохранения в соответствующих условиях.

Конечно, бабушка думала о чести семьи, но в реальной жизни она одновременно и оберегала ее, и убивала, возвышала и разрушала.

Ее имя защищало внука, как исполинский щит. Этот щит защищал от ударов извне, но не мог защитить от внутренних бурь. Когда внук начал расхищать ее бесценную, уникальную библиотеку, она ужаснулась и… дала ему денег, чтобы не расхищал. Когда доходили до нее вести об игре в тотализатор, о перепродаже икон, она опять ужасалась… и давала денег.

…Молния начала гаснуть, и я подумал: а в сущности, за что обвинять внука? Чтобы оберегать честь семьи, надо в самой семье получать уроки чести. Но чтобы давать эти уроки, надо честь ставить выше — даже! — любви — даже! — к внуку.

Я не рискну говорить мимоходом о вине большого человека — Бабушки. Если и была вина, то трагическая, оплаченная великой болью сердца и требующая не моего, а почти шекспировского исследования…

…В одной старой рыцарской песне есть загадочная для сегодняшнего уха строка: я любил бы тебя больше всего на свете, — поет любимой рыцарь, — если бы не любил больше всего на свете честь. Как это понимать? Как умаление любви? Напротив, как твердую гарантию ее. Суть в том, что рыцарь, ставящий любовь выше чести, в любви ненадежен, ему верить нельзя.

Сегодня наше гуманное чувство возмущено, когда мы читаем в старой книге о том, как отец во имя чести семьи убивает сына. Эта жестокость непонятна нам и абсолютно для нас неприемлема. А о чем говорит сегодня наше гуманное чувство, когда сын убивает отца (пусть посмертно, в доброй памяти людей), потому что чести семьи для него не существует?