Я невзлюбил книги, я начал их винить в том, что оказался беззащитным перед подлинной жизнью, я начал думать, что если бы тянулся не к ним, а к людям, то чувствовал бы себя увереннее…
Теперь я жил в общежитии. Поскольку особым комфортом я никогда не был избалован, то и общежитие воспринимал как нечто само собой разумеющееся, пока не совершил одного безрадостного открытия. Я, конечно же, с первых же дней заметил, что наряду с молодыми и совсем юными, вроде меня, на одних этажах и даже в одних комнатах с нами живут люди менее молодые: тридцати — тридцати пяти лет и даже совсем немолодые, сорокапятилетние. Ну, живут, думал я, и живут, что в этом особенного, работают, как и я, на большом заводе, вечером возвращаются в большое общежитие… А потом подумал: а почему, собственно, сорокапятилетний человек возвращается в общежитие, а не домой? У меня лично никогда не было дома, но это, наверное, для сироты естественно. У меня нет и не было дома, но я мальчик, подросток, юноша… А они — сорокапятилетние… И тут я понял, что они — неудачники. Это те, кому не удалась жизнь. Я, конечно, сознавал, что общежитие не модель мира, и все же не мог не думать о том, что жизнь полна неудачников. И меня вдруг ужаснула перспектива самому застрять в общежитии до сорока пяти лет. Я подумал: вот когда-нибудь поселится тут юноша моего возраста и увидит меня, уже сорокапятилетнего, и подумает: неудачник!
Мне захотелось собственного дома. И именно в это время началась моя первая и, должно быть, последняя в жизни любовь. Познакомился я с нею заочно: написал письмо. По радио вечером в воскресенье — я лежал у себя в комнате, читать не хотелось, потому что, повторяю, книги я разлюбил, — по радио передавали концерт по заявкам. Она попросила, чтобы исполнили арию певца за сценой из оперы Аренского «Рафаэль». Я эту музыку любил до обожания еще с детдомовских времен. «Страстью и негою сердце трепещет, льются томительно…» Лилась томительно музыка, и я воображал ее. Радиодиктор назвал имя, фамилию, возраст — 16 лет, сообщил, что она отличница. Поэтому, догадывался я, и удостоили ее высокой чести исполнить по радио, на всю страну, ее любимую арию.
Мне было тогда около восемнадцати, я написал письмо, я написал ей на радио. Ей переслали, она мне ответила. Не видя ее, я ее полюбил. Она была первым человеком, который мне написал. И она была первым человеком, которому писал я. Я понял, что письмо — величайшее из чудес мира. Она писала умные письма, она сочиняла стихи, она отлично училась. К моему удивлению, жизнь ее оказалась неблагополучной: больная мать, много детей, отец пьяница. Я жалел ее, она жалела меня. Мое чувство окрепло, когда мы обменялись фотографиями. А окончательно — когда я поехал к ней туда, в маленький город Львовской области. Оказалось, она по всем статьям мне подходит, и я опять удивился тому, что мы сумели не потеряться, найтись в густых человеческих дебрях.
Ей было, повторяю, шестнадцать, мне — около восемнадцати. Через несколько дней по возвращении я получил от нее письмо, полное любви. Она первая написала мне такое письмо. Я ответил ей тем же, ставя себя намного ниже ее. Она казалась мне тогда недосягаемо высокой. Я жил полной, радостной жизнью, потому что вакуум был заполнен…
Наверное, я из тех натур, которые не могут существовать без идеалов или хотя бы без идеала. Это были лучшие дни моей жизни. Я шел на работу и возвращался в общежитие, напевая арию певца из оперы Аренского «Рафаэль». Мы переписывались, «почтовый роман» заполнял всю мою жизнь.
Потом почти незаметно (я обнаружил первые тревожные симптомы, лишь перечитывая ее письма) начало что-то меняться в ней, в наших отношениях… Появились жалостливые строки о том, что девушки вокруг теперь красиво, модно одеваются, а ей не во что… Она писала, что девушкам вокруг дарят подарки, а она ни одного подарка в жизни не получила. Я стал отвечать ей нравоучительно, доказывая, что человек должен жить высшими радостями и ценностями. Я написал, что она лучше, совершеннее всех окружающих ее и поэтому не она им должна завидовать, а они должны завидовать ей, ненарядно одетой и не получающей подарков. Я писал ей все нравоучительнее и чувствовал с досадой, что это все меньше ей нравится. В конце концов в одном из ее писем меня весьма больно задели строки о том, что я тогда, будучи в ее городе, не подарил ей ни одной шоколадной конфеты. Эти несчастные шоколадные конфеты переполнили чашу моего терпения. Я написал ей суровое письмо, и оно завершило наш «почтовый роман». Она не отвечала. Я потом писал ей несколько раз, но ответов не получал.
Через два года я поспал совершенно идиотическое письмо на радио, попросив сообщить, что стало с девушкой, по желанию которой такого-то числа в концерте по заявкам передали арию из оперы Аренского «Рафаэль». К моему удивлению, я получил через месяц ответ, мне сообщили, что она поступила в институт…
А я, я в то время думал о… монастыре. Теперь вакуум был заполнен беседами с богом. Если бог существует, думал я, ему все должно быть обо мне известно и он должен мне чем-то помочь, потому что после разрыва с моей первой любовью, я невзлюбил одиночество. Я понял, как хорошо быть вдвоем, хотя бы на расстоянии. Но, разлюбив одиночество, я не научился искусству общения. Я решил уйти в монастырь и написал в один почтенный журнал письмо с вопросом: можно ли сейчас, в наше время, уйти в монастырь?
Мне посоветовали поехать на одну из сибирских строек. И я поехал. Я был, наверное, в том состоянии, когда человеку необходимо чувствовать чье-то четкое руководство, чью-то волю.
Не буду скрывать, стройка меня не особенно интересовала. На первый план я ставил самого себя. Научиться жить, как все. Научиться понимать жизнь, как все. Научиться думать, как все. Избавиться от ненужных мыслей, ненужных нравственных терзаний.
На стройке меня быстро оценили как работника, но с ясно ощутимой настороженностью отнеслись ко мне как к личности… Я старался как можно больше быть между людьми, жить с ними. Я старался терпимо к ним относиться… Это мне не удавалось. Я по-прежнему остро страдал, когда люди оказывались не теми, за кого себя выдавали. Я по-прежнему горестно переживал человеческое ничтожество…
Ах, не подумайте, пожалуйста, что я сам хотел видеть в людях только нехорошее. Нет. Разумеется, хороших людей немало.
Меня ранили мелочи… Утром иду в столовую. Беру поднос. Стою. Дорогие минуты не ждут — летят… Наконец-то! На подносе шницель, кофе, хлеб. Касса, слава богу, все ближе. До начала смены остается полчаса. Передо мной респектабельный, хорошо одетый мужчина. Кассирша о чем-то разговаривает с огромной розовощекой женщиной, кажется, диетсестрой. Но мужчина получает чек моментально. Меня же она оглядывает с явным небрежением; скромное пальто, далеко не пыжиковая шапка, унылое лицо типичного неудачника. Молча, но всем видом показывая, что спешу, поглядываю на часы. Ноль внимания. Постукиваю пальцами по подносу. Будто бы меня не существует. И лишь когда кто-то в очереди начинает роптать, выбивают мне чек. Я направляюсь было с подносом к столу, но на полдороге какая-то сила меня останавливает — нарочито замедленно поворачиваю обратно, демонстративно ставлю нетронутые блюда на стол с нечистыми подносами, читаю с надрывом лозунг, украшающий стену передо мной: «Высокая культура обслуживания — наш первейший долг», вслух читаю, с трагическими интонациями, и — выхожу.
Иду на работу голодный и думаю не о еде, а о том, как найти общий язык с людьми. Мне надо в кого-то и во что-то верить. Должна быть вера, надежда… Или нет?
Да, вам, наверное, любопытно будет узнать, что всем вокруг я рассказал, будто бы у меня в одном далеком городе есть жена и маленькая дочь. Когда особенно любопытствующие хотят узнать имя жены, я называю имя той, с которой переписывался. Но особенно любопытствующих не много. Услышав, что у меня есть жена и дочь, люди начинают относиться ко мне как к человеку, у которого в жизни все нормально, все как у остальных, и поэтому без особых расспросов можно догадаться обо всем. Вероятно, это мне и нужно — чтобы думали, будто я, как все.
