Сондерсен кивнул.

— Ему многое известно, но о моем единоутробном брате он знает не все, — продолжал Гесс. — Нет, всего он знать не может. Когда я услышал по радио, что в вашем издательстве, господин Штайн, подложили бомбу, я немедленно позвонил в полицейское управление, а там меня соединили с господином Сондерсеном. Я понял, что настал мой час. Я должен сказать правду. Я не имею права покрывать Понтера. Он, наверное, от ненависти потерял рассудок. И все-таки… Нас родила одна мать, понимаете? Я прошу вас понять…

— А я прошу вас рассказать нам сейчас то, что вы до сих пор скрывали, — холодно проговорил Сондерсен. — С определенного момента вашим единоутробным братом занимается достаточное количество людей. И они найдут его — может быть… Он весьма хитроумно отвлек от себя наше внимание этой историей с бомбой. Слава Богу, нам удалось предотвратить взрыв. А теперь говорите!

— Это настоящая трагедия, — сказал Гесс. — Простить его нельзя. Но обстоятельства его жизни… О да, они трагичны. Они и показывают, куда могут завести политика, идеология. К чему может привести храбрость, героизм и к чему — жестокость людей и память о страшных событиях, пережитых в детстве… — Пощипывая шелковую хризантему, он прокашлялся. — Однако к делу. Мой отец, Вильгельм Гесс, владел этим заведением, как до него мой дед и мой прадед. У нас, вы знаете, одно из самых старых заведений Гамбурга. Да, и в двадцать четвертом году отец женился на некоей Виктории Кларсвик. Кларсвики — одно из самых уважаемых семейств нашего ганзейского города. Я родился в двадцать пятом.

Поначалу брак моих родителей был счастливым. Но несколько лет спустя они стали все больше отдаляться друг от друга. — Гесс принялся бесцельно перекладывать папки на столе. — Моя мать, женщина необыкновенной красоты, вышла за отца в восемнадцать. А ему было много больше. Уже тогда она с головой ушла в политику, стала коммунисткой. Ее родители были в тихом ужасе. Родители моего отца — тоже. Подумать только — две известнейшие в Гамбурге семьи. А моя мать — коммунистка! Коммунистка до мозга костей! — Гесс взмахнул своими белыми руками. — Обо всем я узнал, конечно, много-много лет спустя, в те годы я был маленьким мальчиком… Мой отец развелся с матерью… вынужден был развестись… потому что общество было категорически против… а ремесло семьи! Он любил мою мать, я точно знаю — он сказал мне это, лежа на смертном одре… Он любил ее всю жизнь. И после развода в брак больше не вступал. — Гесс провел рукой по глазам. — Их развели в тридцатом, и моя мать уехала из Гамбурга.

— Куда? — спросила Норма.

— Сначала в Мюнхен, — сказал Гесс. — Там она встретила человека, разделявшего ее убеждения, коммуниста Петера Ханске. Они вместе боролись против нацистов, которые тогда входили в силу. — Гесс вздохнул. — Они боролись также и против социал-демократов. Объединись тогда социал-демократы с коммунистами, ни Гитлера у нас не было бы, ни третьего рейха.

В большом кабинете стало так тихо, что было слышно звучавшую в зале траурную музыку. Сейчас она звучит кстати, подумала Норма. Очень кстати. На душе у нее кошки скребли. Понтер, думала она, Понтер Ханске. Сколько лет мы работали вместе? Каким выдающимся журналистом ты был. Сколькому я у тебя научилась. Я думала, я знаю тебя, Понтер Ханске. Мой друг Понтер Ханске…

— Но вышло иначе, — продолжал Гесс. — Вместо того, чтобы объединиться, они нападали друг на друга, коммунисты и социал-демократы. И к власти пришли нацисты. Еще раньше, в тридцать первом, моя красавица мама вышла замуж за Петера Ханске, рабочего-печатника. Это было в январе, а перед Новым годом у нее родился второй сын, мой единоутробный брат Понтер. В тридцать четвертом их семья с превеликим трудом перебралась через границу, и ей удалось добраться до Москвы. Да, до самой Москвы. Это было великое время Сталина, вы знаете. Но в тридцать шестом отца Понтера арестовали. По какому-то нелепому поводу. Моя мать, мать Понтера, никогда больше его не видела. Несколько месяцев спустя ей сообщили, что он умер в лагере от воспаленья легких.

Гюнтеру тогда было пять. Я рассказываю все с его слов. Он рассказал мне свою жизнь через много лет после войны. Моя мать не могла не знать, что ее муж стал жертвой одной из бесконечных чисток партии. Но ненависти к убийцам она не испытывала. Боюсь, она сочла даже справедливым, что ее мужа убили, — он наверняка чем-то навредил партии. А партия — всегда права! Кто этого не знает? Она письменно отреклась от него и попросила отправить ее в Германию для подпольной работы.

— Да, — сказал Вестен, — еще не то бывало…

— Еще не то бывало, вы правы, господин министр, — сказал Гесс. — Вы ведь знали таких людей, правда?

— И даже многих, — сказал Вестен. — Большинство из них были замечательными людьми. Они верили в коммунизм столь же свято, как добрые католики в Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Святаго духа. Коммунизм стал для них религией. Ради него они были готовы пожертвовать жизнью — как первые христиане.

Идеологи и идеологии, подумала Норма. Вечные истории. Стоит вложить в руки людей самую лучшую идеологию, как она сразу же превращается в нечто отталкивающее, страшное, убийственное.

— Наша с Гюнтером мать, — говорил Гесс, — была словно предназначена для таких задач. Через Финляндию под чужим именем ее перебросили в Германию. Эта достойная всяческого уважения несчастная женщина выполняла рискованные, опасные для жизни поручения партии и никогда не расставалась с сыном… Какую бы политику Москва ни проводила — наша мать ее одобряла. Всегда.

Пока в тридцать девятом Молотов не подписал с Риббентропом пакт о ненападении и о разделе Польши. Нацисты и Советы заключили пакт! Это в голове моей матери не укладывалось. В те дни она находилась в Голландии с особым поручением. Сколько тягот, сколько смертельных ловушек позади! Но когда она услышала о чудовищном пакте, ее мир рухнул. Это было выше ее понимания. Она решила умереть и раскусила капсулу с ядом — жизнь потеряла для нее всякий смысл.

— Она, значит, умерла в Голландии? — спросил Барски.

— Нет, — ответил Гесс. — Яд оказался недостаточно сильным. Ее нашли соседи. Врачи боролись за ее жизнь день и ночь. И спасли. Товарищи по партии долго беседовали с ней, убеждали. А когда она выздоровела, вера ее вновь окрепла. Как она могла усомниться в мудрости партии! Это непростительно! Партия знает, что делает. Партия знала, почему необходимо подписать пакт с нацистами. Советский Союз хотел защитить себя, потому что в тот момент не был готов к нападению Гитлера. Как мудро поступила партия, правда? — Гесс умолк. В его черном кабинете долго стояла тишина. — И мать продолжала бороться и требовала все более рискованных поручений. Ей хотелось загладить вину. Что ж, ей давали такие поручения, одно опаснее другого. И она дожила до победы над нацистами. Ее безоговорочная вера в конечную победу коммунизма, этого величайшего в истории учения, — только она придавала ей мужества, делала бесстрашной… Под конец войны они с Гюнтером жили в Берлине. Ему к тому времени исполнилось четырнадцать лет. Мать прятала его в подвале полуразрушенного дома. В этом подвале находилась и она сама, когда однажды там появились солдаты Красной Армии. И они… они… — Гессу было трудно продолжать. — Однажды днем… это мне Гюнтер рассказывал впоследствии… Однажды днем он услышал леденящий душу крик матери… Он выбрался из своего убежища, перебрался в подвал… и тут… он увидел нашу мать… голую… всю в крови… и с полдюжины пьяных солдат… они… изнасиловали нашу мать… они били ее… как страшно они ее били… И Гюнтер видел все это… спрятавшись за кучей кирпича, он сидел, не способный ни пошевелиться, ни крикнуть… он видел нашу мать, голую и всю в крови… и солдат, которые набрасывались на нее…

Гесс умолк, не в силах продолжать. И снова стало тихо в его кабинете, и только из соседнего зала доносились звуки траурного марша.

Через несколько минут Гесс обрел способность вновь продолжить: