— Ян говорил, что вы живете теперь совсем одна, — сказала Еля.

— Верно, — ответила Норма.

Почти у каждого на земле есть родной и близкий человек, к которому можно обратиться, подумал я. Даже у меня есть Еля. И у нее есть я. А у Нормы никого нет.

— Вы не рассердились, что я спросила, выйдете ли вы замуж за Яна? — спросила Еля.

— Нет.

— Я не хотела вас обидеть.

— Я знаю, — сказала Норма.

Я вспомнил о Бравке: наверняка она где-то совсем рядом, все слышит и улыбается. И еще я вдруг подумал, что, может быть, она сидит рядом со мной, что она — Норма, а я, может быть, ее Пьер. Да, уже не в первый раз я в присутствии Нормы теряю голову, тем более что сейчас я отчетливо ощущал запах ее духов, и этот запах тоже напомнил мне о прошлом. Крона деревьев на берегу была густой, и солнечные лучи с трудом пробивались сквозь нее. Мы оказывались то на солнце, то в тени. Парочки на зеленой траве обнимались и целовались у всех на виду, и я тоже с удовольствием обнял бы Норму за плечи, но, разумеется, не сделал этого.

«Розенбек» сделал круг по Парковому озеру. Еля снова не удержалась от вопроса:

— Вы теперь всегда будете жить в Гамбурге?

— Нет, — ответила Норма. — Не всегда. Какое-то время побуду, а потом опять уеду. Ты ведь знаешь, какая у меня профессия. Папа тебе рассказывал?

— А как же! — подтвердила Еля. — Он и сам то и дело уезжает. Я говорила вам, когда вы за мной приехали.

Потом судно побежало по глади Барнбек-канала, где ветви деревьев и высокие кусты прямо-таки нависали над палубой и царапали оба борта «Розенбека», а мы вдыхали сладковатый и пряный запах цветов и влажной коры.

— Вы, значит, хотите жить одна, — сказала Еля.

— Нет, — ответила Норма.

— Нет?

— Нет.

— Ах вот как? — протянула Еля.

Говорили они совсем тихо, доверительно, как близкие друзья, и я все время думал, что это Бравка отвечает моей дочке, потому что именно так и говорила бы с ребенком Бравка: по-дружески, тихо и ласково, да, с любовью. Так же, как Норма.

— Все равно… обидно! — сказала Еля. — И вы куда-то уедете, и Ян часто уезжает… Но я понимаю. Я сама когда-нибудь уеду!

— Куда? — спросил я.

Но Еля не ответила, вскочила и убежала. «Розенбек» возвращался к Аусенальстер, и довольно долго мы с Нормой не произносили ни слова и не смотрели друг на друга, пока я не спросил:

— Вы решили никогда больше не жить вместе с мужчиной, фрау Десмонд? Ну, я имею в виду, как с мужем?…

— Думаю, нет, — ответила она. — Называйте меня Нормой, а я буду называть вас Яном. «Доктор», «фрау Десмонд» — при наших теперешних отношениях это звучит чересчур выспренне.

— Спасибо, Норма, — сказал я.

— Конечно, мужчины в моей жизни еще будут. На какое-то время. Тут нужно быть очень осторожной.

— Почему? — удивился я.

— Чтобы не влюбиться. Все остальное к любви отношения не имеет. Никакого, вы согласны?

— Ни малейшего, — сказал я.

— Любовь в моей жизни была. Это было чудесное время. А закончилось все ужасно. Я не хочу никогда пережить ничего подобного, и пусть для меня любви больше не будет. По-моему, вы тоже так думаете, Ян?

— Да, я тоже так думаю, — сказал я. И солгал.

Прибежала Еля, озабоченно посмотрела на нас обоих и опять умчалась на капитанский мостик.

— Знаете, до чего я додумалась, Ян? Любовь настолько опасная штука, что ею нельзя «заражать» людей.

— Ну, не знаю, — усомнился я.

Ах, какие у нее духи!

— Не понимайте меня буквально, — улыбнулась она. — Конечно, сначала все может быть прекрасно. Но из-за этого — потом столько боли и горестей! Вы пережили это, я тоже. У вас, по крайней мере, осталось дитя. Дай Бог вам с Елей счастья. А способны вы пережить боль утраты вторично? Вторично, если и первая рана никогда не заживет?

— Нет, — ответил я. — Тут вы правы.

— Вот видите, — сказала Норма. — Это невозможно. Не получится, и все. А даже если бы и получилось, не хочется — страшно! Стоит только полюбить, как нас ждет несчастье. Раньше или позже, но оно нас подстерегает.

— К чему же тогда стремиться? — спросил я.

— К равнодушию. Или, точнее говоря, к душевному равновесию. Я долго думала об этом. Надо пожелать стать равнодушным. Лучше всего ни к кому и ни к чему всем сердцем не привязываться. Тогда тебя не ждут впереди тяжелые времена.

— Довольно-таки жалкая, пустая жизнь получится, а? — сказал я.

— Может, вы и правы. Но раз в жизни человека так мало счастья и счастье это столь мимолетно, я не желаю его больше знать. Это точно. Счастья чуть, а страданий — тьма.

Тут мы вышли наконец на Аусенальстер, и сейчас вокруг было очень много яхт — как в тот вечер, когда мы с Нормой сидели на балконе номера Вестена в «Атлантике», или на море, когда мы вместе были в Ницце.

— Как на Лазурном берегу, — напомнила мне Норма, глядя на яхты.

— Очень похоже, — согласился я.

А Еля стояла на капитанском мостике и не смотрела в нашу сторону. Не хотела мешать. Я никогда раньше ее такой серьезной не видел.

После долгого молчанья Норма заметила:

— Что-то вы загрустили.

— И вы, по-моему, тоже.

— У меня с некоторых пор такое настроение всегда, — сказала она. — Нам с вами сближаться нельзя. Ни в коем случае! Не то нас ждет катастрофа.

— Вы хотите сказать… любовь?

— Да, — сказала она. — И значит — катастрофа! А этого ни вы не в силах вынести, ни я. У меня мои мертвецы, у вас — ваши. Поверьте, единственный шанс выжить — это не искать любви!

Мы смотрели на искрящуюся воду Альстер, а «Розенбек» вошел тем временем в Айлбек-канал и, пройдя под четырьмя мостами, мы оказались у озера Коровьей Мельницы. Теперь по берегам вместо вилл жались друг к другу летние загородные домики, попадались и незастроенные участки, где в полный рост поднялся бурьян. Я с острой болью вспоминал сейчас Бравку, а Норма, я уверен, мысленно обращалась к Пьеру и своему мальчику. Она почти во всем права, как ни удивительно. Да, права. В убогом мире мы живем, и жизнь наша убога. Но иногда она изумительна. Вот сейчас, подумалось мне, сейчас она изумительна! Прогулка по каналам продлилась каких-то два часа. Два часа — прекрасных и неповторимых…

Редактор передачи «Мир в кадре» Йенс Кандер сказал:

— Я съездил на уик-энд в Дюссельдорф. Специально, на премьеру новой программы в «Ком(м)ёдхен».[29] Лоре Лоренц стала еще более великой, а все тексты для нее написал Мартин Морлок. От одного я просто оцепенел. Когда рождается ребенок, говорит Лоренц, является ангел и касается его губ руками — так сказано в Талмуде. Поэтому у каждого человека две полоски, идущие вниз от носа. Ты меня слушаешь?

— А как же, Йенс! — сказала Норма.

Она сидела в его кабинете на диванчике, обтянутом искусственной черной кожей. Как он бледен, подумала Норма. И вид у него куда более несчастный, чем в прошлый раз. Почему, собственно, он позвонил и сказал, будто у него есть важные новости, если сидит и восторгается новой программой этого кабаре? Видно, он попал в какую-то передрягу.

— И что дальше? — подстегнула она Йенса.

— Лоренц объясняет зрителям: ангел делает это, чтобы дитя забыло об истине. В момент рождения каждый ребенок якобы знает всю правду о мире и о себе. Вот почему появляется ангел и слегка касается его лица и губ — чтобы он забыл правду, иначе вся его предстоящая жизнь станет невыносимой пыткой. От этой мысли меня всего затрясло, веришь? Слушай дальше! Лоренц играет сценку: ангел, дескать, совсем рядом с ней. И она хочет прогнать его. Говорит: «Fly home ward, angel!» — «Воспари в небеса, ангел!» Сказок, мол, много, а времени у нас мало. Все мы в цейтноте. Не тревожься, ангел, мы обойдемся без тебя. «Кыш, кыш!» — хочет она его прогнать. «Ну, улетай же! Будь послушной птичкой!.. Так… Нет, не туда… Да, молодец…» Тебе правда интересно?

— Еще бы, — кивнула Норма.