И никакой инстинкт им этого не подскажет, подумала Норма, и Бог не подскажет, Бог смотрит себе и молчит. Ах, Пьер, ты был таким умным, таким замечательным, как ты мог поверить в Бога? А я? Сижу в теплый летний день среди веселых улыбающихся людей с маленькой девочкой, которая рассказывает мне об атолле Бикини и о взорванных там в сорок шестом бомбах. Их называли «бомбы-бэби» — маленькие, значит. А сегодня атомных бомб столько, что можно наш шарик взорвать раз сто, и все знают об этом, все, кто с таким удовольствием поднимается на борт прогулочных пароходов, все, кто смеется и флиртует, маленькие, простые люди и то знают все до одного, и не только в Гамбурге, а во всем мире. Со мной сидит ребенок, который увидел, как все выглядит на Бикини, и испугался. Сейчас ему десять лет. Десять лет. Сколько лет проживет еще наш мир? И до скольких лет доживет этот ребенок?

— «А у Долорес такие ножки, что ни один мужчина глаз не отведет…», — напевал любимец публики прошлых лет. Тот, кто выбирает здесь пластинки или кассеты, наверное, сентиментальный человек. Одни старые шлягеры. Или он сам уже в годах, подумала она. Здесь, на Альстер, хорошо. Но как вообще может быть хорошо? Как может светить солнце, когда маленькая девочка рассказывает, что делается сегодня на атолле Бикини? Ах, на атолле Бикини тоже светит солнце…

— Ну так вот, и тут появилась морская черепаха. — Девочка подняла на Норму свои большие черные глаза. — Это было самое страшное. Морская черепаха вышла из моря на землю, чтобы положить яйца — своих будущих деточек, правда? Диктор объяснил, что морские черепахи всегда кладут яйца в горячий песок. Да, я сама видела, как эта черепаха укладывала яйца в выемку в песке, одно за другим. Песок был горячий, она, наверное, обжигала лапки, но не успокоилась, пока аккуратно не прикрыла песком каждое яичко. Вот теперь и будет самое страшное, — сказала девочка. — Черепаха хотела вернуться к морю, потому что она в нем живет, да? Но вместо того, чтобы ползти в сторону моря, она поползла в другую, в противоположную. И уходила все дальше и дальше от моря!

Норма молча смотрела на девочку. Ты слышишь, Боже? Слышишь?

— И тогда диктор сказал, что в отравленной воде и она отравилась, что-то случилось с ее мозгом и органами чувств, она утеряла… утеряла… ну, как это называется, когда не знаешь, где ты находишься и куда тебе надо?

— Чувство ориентации.

— Вот-вот, это самое, — согласилась Еля.

Из динамика послышалась трогательная мелодия из чаплинского фильма «Огни рампы». Мужской голос пел: «Whenever we kiss, Y worry and wonder…»[27]

— Черепаха утеряла чувство ориентации и поэтому ползла не к морю, а, наоборот, отползала от него.

— «…Your lips may be near, but where is your heart?»[28] — сладкозвучно вопрошал певец.

— …и от напряжения она стала хрипеть и задыхаться, это было слышно, — продолжала Еля. — И на своих лапах-ластах тащилась и тащилась по песку. Как ее, бедную, было жалко! Прошло полдня, и она совсем выбилась из сил, а песок был таким горячим… А потом… — девочка умолкла.

— А потом? — переспросила Норма.

— А потом она умерла, — ответила Еля. — Но даже это не самое страшное. Перед смертью, перед самой-самой, у нее было что-то вроде видения, сказал диктор. Уже в полном отчаянии она вообразила, что добралась до воды и вот-вот поплывет. И начала загребать лапами, будто поплыла. Вот так и умерла, плывя в горячем песке.

Еля отодвинула в сторону бутылку кока-колы.

— И об этой черепахе ты написала Рейгану и Горбачеву? — спросила Норма.

— Да, — сказала Еля. — Я написала обо всем, что рассказала вам, — только от лица черепахи. Я объяснила Горбачеву и Рейгану, что я умираю, потому что я заболела, я отравилась в воде и не могу теперь найти дороги к морю. И попросила обоих не делать больше атомных бомб, чтобы черепахи не умирали такой страшной смертью, и чтобы другие животные тоже не умирали, и люди, конечно, тоже. Это вроде бы моя черепаха рассказала все одной птичке из норы, а та все записала и отнесла письмо Горбачеву и Рейгану. А в конце письма птичка приписала:

Магнитофонная запись рассказа человека, носящего в этой книге имя Ян Барски.

В это воскресенье меня задержали в институте, и поэтому я очень опоздал на причал у Девичьего спуска, где меня ждали Норма Десмонд и Еля. Но на «Розенбек», который отходил в двенадцать пятнадцать, мы все-таки успели. Билеты я купил заранее, и правильно сделал, потому что на сегодня билеты на все прогулочные суда были проданы. Наш столик оказался у окошка, но Еля сразу нашла новых друзей и побежала с ними на капитанский мостик, где капитан принял их вежливо и дружелюбно. Мы прошли под Ломбардским мостом и под мостом Кеннеди, направляясь к полноводной Аусенальстер, и когда наше судно мягко скользило мимо стоящих почти у самой воды вековых деревьев в Уленхорсте, я пересел на свободное место рядом с Нормой. Столик был маленьким, плечи наши соприкоснулись. Она отстранилась; я близко увидел ее красивое загорелое узкое лицо, странное пигментное пятнышко на белке правого глаза, ее коротко остриженные блестящие черные волосы и подумал о том, какая она смелая, какая откровенная и умная, а мелкие морщинки в уголках глаз напомнили мне, что у моей жены были точно такие же и что делались чуть глубже, когда она смеялась. Конечно, я думал о Бравке, сидя так близко от Нормы, она же почти наверняка думала о Пьере. На воде Аусенальстер появилась легкая рябь. Мы прошли по каналам до самого Рондельного озера, мимо белых вилл и больших садов, спускавшихся к самой воде. В садах цвели яркие осенние цветы; я испытывал чувство все возрастающего счастья — и вместе с тем меня охватывала безотчетная грусть, такого острого переживания у меня после смерти Бравки не было ни разу.

Норма посмотрела на меня и сказала:

— Спасибо, что пригласили меня на эту прогулку.

— Это нам с Елей надо вас благодарить, — ответил я.

Мимо проплывали все новые виллы, все до одной белые, большинство с балконами, колоннами, очень большими окнами и широкими лестницами, ведущими ко входу на втором этаже. Сколько зелени вокруг них, сколько зелени! На Норме были светло-синие брюки и белая блузка с открытым воротом, я увидел у нее на шее тоненькую золотую цепочку с зажатым между двумя стеклышками от очков листком клевера — талисман, наверное.

— Какая у вас Еля милая девочка. И толковая, — похвалила Норма. — Она рассказала мне о письме, которое отправила Рейгану и Горбачеву от имени бедной черепахи. Конечно, оно не поможет…

— Конечно нет, — согласился я. — Точно так же, как и остальные двести двадцать пять тысяч детских писем.

«Розенбек» сделал круг по Рондельному озеру, и мы досыта нагляделись на шикарные виллы в садах, а потом вошли в Гольдбек-канал, оставив за кормой Бельвю и другие мосты. По берегам канала — загородные дома гамбуржцев, большие и поменьше, а ветви деревьев свешивались прямо в воду. Некоторые из них почти касались бортов нашего судна.

Вернулась Еля и сразу присела к нам, забыв о приятелях.

— Мамочке понравилось бы, — вдруг выпалила она.

— Да, — сказал я.

— Но теперь с нами фрау Десмонд, — продолжала Еля. — Я считаю, что она — суперкласс!

— Ты тоже суперкласс, — улыбнулась Норма и погладила мою дочь по голове, а та возьми и спроси ее:

— Вы выйдете замуж за Яна?

От неожиданности я даже растерялся, не то что смутился, но Норма продолжала гладить Елю по волосам и ответила спокойно и просто:

— Нет, этого я не сделаю, Еля.

Судно вошло в очень узкий канал, и вскоре мы оказались на большом Парковом озере. Куда ни бросишь взгляд — вокруг зеленые еще луга, сплошь поросшие цветами, а за ними рощицы, буковые и кленовые. На пушистой траве устроились отдыхающие, многие в купальных костюмах: хотя вода уже холодная, загорать можно вполне.