Хольстен сказал Барски:

— Тебе известно, как себя Том в последнее время чувствовал. С каждым днем все паршивее… При других обстоятельствах он с воспалением легких справился бы без труда. А так…

— При фрау Десмонд можешь говорить открытым текстом. — Барски посмотрел на Норму и сказал: — Я, по-моему, рассказывал вам и господину Вестену, что Том всегда работал как одержимый, а с момента вынужденного заточения — особенно. Это было что-то вроде «делириума трудолюбия». В работу он вкладывал все свои силы до последней капли. И воспаление легких явилось для него непосильной ношей — энергия была исчерпана. — Голос его задрожал, опять появился польский акцент. — Понимаю, смерть стала для Тома избавлением. Он знал, что ему никогда не выйти из этого здания, никогда. Но все равно… если человека знаешь долгие годы, если дружишь с ним… с ним и его женой… — Барски почувствовал, что самое время встряхнуться. Вздохнув, повернулся к Хольстену. — Как ты распорядился, Харальд?

— Первым делом позвонил его родителям. Они отдыхают в Марбелле. О том, как обстоят дела у Тома, не догадывались. Тем более, что он умирает. Мы не решались сообщить им об этом. Зачем, думали мы, им и без того тяжело. Они, конечно, убиты горем… Когда прилетают? Сегодня вечером, в девятнадцать тридцать, самолетом Суиссэр. Мы их встретим. О смерти Тома… то есть о ее обстоятельствах… они никому не расскажут. Это люди старой закалки. Рассудительные. Умудренные жизнью… Я объяснил им по телефону, что обязательно потребуется вскрытие. Они ни слова не возразили. Тогда я соединил их с дирекцией, чтобы те, со своей стороны, попытались получить согласие родителей на кремацию. Справку о смерти выдал Якобсен, наш главный терапевт. Бумажки, да, но тоже нужно, сами понимаете… Мало ли для чего они потребуются… Мне помогал Эли Каплан. Когда вопрос с документами был улажен, тело Тома перевезли в патологический институт. Там оно сейчас и находится.

— Вскрытие будет, конечно, тщательным? — сказал Барски. — Особенно вскрытие черепа.

— Разумеется. Мы обнаружили в выделениях Тома и его жены вирус. Тот самый вирус, который так изменил их, от которого они заболели. И нам, конечно, необходимо убедиться, изменились ли клетки головного мозга Тома. А если да, то какие и в какой степени. Патологоанатомы дадут нам пробы волокон мозга… Извините за некоторый профессиональный цинизм…

Норма понимающе развела руками. Какая удивительная тишина стояла в ресторане аэропорта, подумала она. Удивительная. Чудотворная тишина, и море удивительное. Всего несколько часов назад… Другое время, другая страна…

— Как себя чувствует Петра? — услышала она голос Барски.

— Ах, Петра, — вздохнул Хольстен. — Пошли, сам увидишь, — его нижнее веко снова задергалось.

10

— О-о, привет, Ян! — обрадовалась Петра. — Рада тебя видеть. Я как раз доказываю Дорис, что я была права на все сто.

— О чем ты, Петра?

— Что в этом году фурор произведут костюмы! И мини, и по колено, и миди — какие угодно. В клетку или однотонные, облегающие или свободные, приталенные или болеро — все равно это будет высший шик! Вот, взгляни-ка! — Она протянула ему модный журнал. — Шерстяной костюм в шотландском стиле, зеленый пиджак и черная юбка — от Ива Сен-Лорана. А вот другой…

Худо, подумала Норма. Она вместе с Барски и Хольстеном прошла сюда через шлюз, очень похожий на уже знакомый ей, и, как и все, за исключением Петры, была в зеленом защитном костюме. Сейчас они находились посреди широкого коридора в инфекционном отделении. Петра, маленькая хрупкая блондинка, живая как ртуть, переговаривалась с ними через высокое, до потолка, стекло. Сквозное переговорное устройство позволяло общение безо всяких затруднений. Когда они вошли, у стеклянной разделительной стенки стояла молодая, очень красивая женщина. Она плакала.

— Это Дорис Лайзер, — сказал Барски, — подруга фрау Штайнбах.

Дорис кивнула вошедшим. Ее зеленые глаза застилали слезы.

— Ах, это вы, фрау Десмонд! — воскликнула Петра с радостной улыбкой. — Какая честь для меня! Я читала много ваших статей! Знаете, вам стоит написать о модах! Вот видите, у меня последние номера «Харперс баазар». Костюмы этой осени! Например, вот эти… — перелистав один из номеров, остановилась на полосной фотографии. — Вечерний костюм из шерстяного габардина в черно-белых тонах от Диора. С легкой черной опушкой. Мини-юбка, а тут два врезных кармана. Шикарно, правда? Да перестань ты выть, Дорис! Вы извините ее, фрау Десмонд! Для Дорис поплакать — одно удовольствие. Плачет из-за каждой мелочи. Умер мой муж. Она давай выть! Или вот — от Химпелдейла. Шелк и кашемир, с очень широким воротом и манжетами из сибирской норки. И блузка со стоячим воротничком.

Дорис громко всхлипнула.

— Ну разве не кошмар? И так с самого моего прихода. Смерть Тома ее словно и не касается.

— Да нет же, нет, нет! — раздраженно проговорила Петра. — Почему? Касается. Я знаю, что Том умер. А как же? Мне сам доктор Хольстен сказал. Он был очень болен, Том, бедный мой. А очень больные люди умирают, это всем известно. Разве нет? Все умирают. Никто не вечен под луной. — И она продолжала листать журнал.

Норма оглядела через стекло комнату Петры, переоборудованную из ординаторской. Повсюду стопки журналов мод. На большом столе у окна — листы ватмана и цветные фломастеры. Норма сумела разглядеть несколько эскизов. Некоторые свалились на пол. Беспорядок в комнате редкостный. Сама Петра предстала перед ними в несвежем халате. Вид у нее жалкий. Кожа на лице дряблая, под потухшими глазами черные круги. Голос хриплый…

— А вот — последний писк! Черный пиджак «пепита» из шотландской шерсти, черная шелковая блузка и грубошерстная юбка по колено. От Ги Лароша. Невольно вспомнишь Одри Хэпберн, «Завтрак у Тиффани», вы согласны со мной, фрау Десмонд? Фрау Десмонд!

Норма испуганно вздрогнула.

— Да, совершенно верно, Одри Хэпберн, — сказала она.

Барски уже некоторое время переговаривался о чем-то с Дорис, обняв ее за плечи. Хольстен старался держаться в тени. Жуть какая-то, подумала Норма. Зазеркалье…

Она слышала, как Барски уговаривал Дорис:

— Прошу тебя, не надо, не надо плакать, Дорис! Это бессмысленно, понимаешь… Она даже не осознала, что Том умер…

— Или этот серый фланелевый костюм! Чистейшая крученая шерсть. Длинная юбка. Шелковая блузка…

— И она никогда не поправится? Никогда?

— Нет, Дорис.

— А вот это черный деловой костюм от Ланвэна. Блеск! Вы даже представить себе не можете, фрау Десмонд, сколько у меня заказов! Хлопочу целый день! Эскизы, эскизы! А мой антиквариат в Дюссельдорфе? Управляющий торопит, подгоняет…

Твой антиквариат в Дюссельдорфе больше не существует, подумала Норма. А твой управляющий сидит за решеткой.

— Изменить ты ничего не в силах, — говорил Барски Дорис. — Плохо, плохо, хуже некуда. Но мы бессильны…

— Да, костюмы! Костюмы! В любом варианте! Как я и предсказывала…

— Держись, Дорис! Будь умницей, не плачь. Жизнь продолжается.

Но Дорис не переставала всхлипывать, Петра — на все лады расхваливать костюмы, а неоновые трубки — отбрасывать на всех свой мертвенный свет.

11

Полчаса спустя Норма сидела напротив Барски за большим письменным столом. Обе секретарши, фрау Ванис и фрау Воронеш, сначала очень удивились и успокоились лишь после того, как Барски объяснил, что недоразумение улажено и фрау Десмонд не только получила право доступа во все кабинеты и лаборатории, но в целях личной безопасности будет некоторое время ночевать в институте.

— Бедная Петра, — только и сказал Барски, откинувшись в кресле. Вид у него был усталый. — Вы видели сами, до какой степени этот вирус способен изменить личность. Я уже объяснял вам, что он абсолютно снимает агрессивность и способность к критическому восприятию событий. Прибавьте вопиющий эгоизм и сужение всех жизненных интересов до одной-единственной сферы деятельности. У Тома это были опыты с генами, у Петры — моды. Интерес к этой единственной сфере деятельности захлестывает настолько, что вызывает полное истощение сил, настоящее обескровливание организма. Как в случае с Томом. Остается уповать только на то…