Они сидели в комнате Валентина. В клетке чирикал бестолковый, не разговаривающий, но любимый попугай Прошка.

“А ведь он не выживет без меня, подохнет”, — подумал Валентин. Однако уже без унылости и бессилия. С пружинной скученностью в душе. Он ясно посмотрел в покрасневшие, кроличьи какие-то глаза Косикова... Нет, к самому Артуру он ничего не имел. Делает свою работу человек, что с него возьмешь... Но какая равнодушная к чужим судьбам сила стояла за Артуром Львовичем Косиковым, несостоявшимся архитектором, шурупчиком всемогущего Ведомства! Сила, которая почему-то считала себя вправе походя ломать жизнь любого человека, в том числе и его, Валентина Волынова. Отрывать его от тех, кого он любит. Губить его дело, растаптывать душу и самолюбие...

Кидаться под чугунный каток, чтобы он раздавил тебя, даже не заметив? Оторвал бы от ребят, от Альки, Бориски, Сережки, Галки, от восьмилетнего “репейного” барабанщика Антошки Лапина, которого все вместе укрывали и защищали от пьяницы отчима? От славных бесенят Светки и Юрика Петушковых — любимцев “Репейника”? От той незамутненной жизни, которую он наконец-то нашел в конце третьего десятка жизни?

Валентин сказал с усмешкой готового к решению человека:

— Сейчас ты разумно аргументируешь. А зачем же вчера-то этот спектакль устроили? С вызовом, с мобилизацией...

Артур Львович Косиков ухмыльнулся с неосторожной ноткой самодовольства:

— Методика. В соответствии с рассчитанным индексом вербуемости. Для начала-то всегда нужна затравка...

— Значит, затравка... Индекс... — без выражения сказал Валентин.

— Ага... Ну так что, а? Заметано?.. Данилыч, правда, говорил, что я зря спешу. Мол, тебе надо не меньше трех дней, чтобы согласиться... А по-моему, он это зря. А?

— Зря, — кивнул Валентин. — А ля гер ком а ля гер...

— Что?

— Я сказал: на войне как на войне.

— А! — по-своему понял Артур. — Ну, я говорил, что все будет о’кей. Что ты свой человек...

Итак, они сидели друг против друга — Валентин на кровати, Абов на откидушке.

— К вам-то, я полагаю, это не относится. Фактор страха, — повторил Абов. Кажется, без всякого подтекста.

— Отнюдь... Очень даже относится. Относился, вернее... Индекс вербуемости был рассчитан точно, — тяжело сказал Валентин. — Ко мне не относится другое. Я никогда не был “вашим” человеком.

— Как это? — Припухшие веки Абова живо шевельнулись и опустились, маскируя острый интерес. Это напускное равнодушие отозвалось в Валентине неожиданно болезненным уколом. И вдруг захотелось горько выплеснуть одному из этих то, что долго носил в себе. Не отрывочными намеками, как раньше, а открыто, от души. Тем более, что твердым болезненным комком сидел в памяти случай с Илюшкой и Мухобоем, а за поясом тяжело ощущался “бергман”. И злая досада требовала выхода.

— Для начала один давний случай, — неторопливо и чересчур спокойно начал Валентин. — Лет этак шесть назад я с небольшой делегацией художников-графиков оказался в сопредельной и весьма дружественной в то время республике Магнал, на берегу Большого пролива. Жизнь у нас была вольная, никого из вашей фирмы к нам не приклеили, полагая, видимо, что достаточно меня. Вечерами шастали мы по приморским кабакам, и там “нащупал” я одного местного торговца сувенирами. Коричневый, сморщенный такой, но крепкий мужичок. Он обменивал на всякое иностранное барахло и продавал за любую валюту морскую добычу. Раковины, кораллы, препарированных черепах и морских звезд... А скоро стало понятно, что этот жучок кофейного цвета — шеф большого подпольного бизнеса, морскую живность добывал он не сам, а нещадно эксплуатировал вместе с помощниками местных ребятишек, платил им дырявые гроши... Дома, в очерке о состоянии дел в этой республике (а состояние, кстати, было фиговое, пока она не перестала якшаться с нами), упомянул я и об этом “подданном царя Нептуна”. Уверен был, что наши просигналят, как положено, а полиция дружественного государства возьмет мужичка. Оказалось иначе. Как узнал я гораздо позднее, наши занялись мужичком сами. Быстренько раскололи, надавили (индекс-то разработан) и сделали из мужичка своего агента... Возможно, и сейчас работает...

— Ну и?.. — слегка удивленно сказал Абов.

— В смысле “ну и что тут такого”?

— Именно. Дело есть дело...

— А те пацаны? — тихо сказал Валентин. — Почему до них никому не оказалось дела? Они-то по-прежнему за гроши надрывают легкие, зарабатывают хронический энурез и, возможно, тонут, не рассчитав сил!.. Крошечная деталь на фоне мировых событий (да и наших, в Федерации, тоже). Однако в ней — вся “мораль” славного Ведомства, стоящего на страже “самой гуманной государственности”... А?

Абов опять побарабанил белыми пальцами по колену.

— Знаете, я ведь во многом согласен с вами...

— “Но...” — подсказал Валентин.

— “Но”, разумеется, есть. Однако что там... Наверно, вы могли бы привести примеры и поярче. Не из заморской жизни, а из нашей. Да и сам я...

— Мог бы! Но, надеюсь, вы понимаете, что с самого начала у меня не было желания увеличивать число таких примеров своей службой Ведомству? А оно от меня этого хотело...

Абов поглядел понимающе, без упрека:

— И вы повели двойную игру...

— Не было двойной игры, — жестко сказал Валентин. — Потому что в вашу пользу я не играл никогда.

— Судя по всему, вы были достойным противником Ведомства, — не поднимая век, сказал Абов. Со смесью уважения и насмешки. Впрочем, насмешки — больше.

— Конечно, я микроб в вашем понимании, — без обиды согласился Валентин. — Однако акула может ухватить зубами рыбу и зверя, а вот микроба — труднее...

— Но может проглотить...

— А я и был проглочен, черт возьми! И приходилось вертеться в этом вонючем чреве!.. И не запачкаться о всякое дерьмо, конечно, было невозможно...

Артур врал, разумеется, что Валентину придется давать лишь общие сведения и быть кем-то вроде эксперта. Пришлось и характеристики писать на разных деятелей искусства, и делать нечто вроде репортажей из кулуаров съездов и фестивалей... Тошно, гадко было на душе, и одно утешение, что, слава Богу, сумел никому не повредить, а порой и отвести от кого-то идиотские подозрения. Зато на нескольких провокаторов, которых ему знать не полагалось, но которых он вычислил довольно быстро и безошибочно, с удовольствием накатал с три короба. Вычислить было не трудно, потому что эти типы, как и заморский торговец, работали со старанием, но на страхе...

Противно было и стыдно, когда на “явке” — в дешевом гостиничном номере или в задней комнате какого-нибудь окраинного магазинчика — он писал под сопение сидевшего рядом Артура: “По вопросу о (фамилия, имя, отчество, место службы) информатор может сообщить следующее...” А в конце (если только речь шла не о дураке стукаче из Артуровой обоймы) он выводил: “О политически-оппозиционных и ущербных высказываниях и поступках данного лица информатор сведениями не располагает”. И чужая, с нелепой закорючкой подпись: “Свирский”.

— А почему — Свирский? — спросил Артур, когда Валентин по его требованию выбрал псевдоним.

— Была в давние времена у меня любимая книжка “Рыжик”, писатель Свирский сочинил. И самого меня Рыжиком звали... в детские розовые годы, когда все мы были чисты и бескорыстны, — разъяснил Валентин.

Артур Косиков не понял грустной иронии. Не всегда он отличался догадливостью. В сыскных вопросах он был весьма неглуп и опытен, а в житейском плане и в понимании человеческих натур за рамки индекса вербуемости не выходил, туповат оказывался. Неужели и другие такие же? Валентин не знал, общался только с Косиковым.

Общались они, кстати, не по одним лишь ведомственным делам. “Ничто человеческое” оказалось не чуждо Артуру Львовичу Косикову. Скоро он повадился по-приятельски захаживать к Волынову, оказался любителем Франсуа Вийона, анекдотов (в том числе и политических — между “своими” можно), западной живописи (особенно с женской натурой) и хорошего коньяка. Случалось, они усиживали по бутылке за вечер. Валентин держался, чувствуя себя кем-то вроде зоолога, изучающего странное незнакомое существо. Артур же непритворно хмелел. Жаловался на жену и паршивую квартиру. Иногда просил взаймы и потом не отдавал. Валентин не отказывал, убеждая, что платит за свою безопасность и свежую информацию.