…Вернее, был уже вечер, когда Мальчик сидел на плоской крыше и сматывал на щепку нить воздушного змея, сделанного из тонкой, как пленка бычьего пузыря, кожи. Соседская девочка и ее семилетний брат по прозвищу Барашек забрались к нему и сели рядом. Девочка спросила с сочувствием:

— Отец сильно бранил тебя?

— Бранил? — удивился Мальчик. — За что?

— А разве соседи не пожаловались, как вы играли в цезаря?

— А! — Мальчик беспечно тряхнул волосами.

В самом деле, была вчера такая игра. У края дороги, недалеко от моста через ручей, мальчишки соорудили из камней трон, назначили из нескольких ребят стражу, сделали копья и пучки прутьев, как у римских ликторов, а Мальчика выбрали цезарем. Усадили на трон, водрузили ему на голову венок из травы. Потом, встав цепочкой на мосту, со смехом говорили прохожим: “Поклонитесь цезарю, а то не пропустим”. Те взрослые, кто попроще и веселее нравом, включались в игру, а иные сильно сердились и грозили.

— Да, жаловались, — вспомнил Мальчик. — Ну и что?.. А я тогда и не хотел быть цезарем, я говорил: “Давайте выберем его”. — Он кивнул на Барашка. А все кричали: “Нет, ты! Нет, ты!”

— Потому что ты самый умный, — вздохнула девочка.

— С чего ты взяла, — сказал Мальчик недовольно. Не любил он такие разговоры.

— Конечно! Кто бы еще так ответил учителю Закхею, когда он на мосту укорял вас?

Учитель, седой и сварливый, и правда сердито говорил, потрясая посохом:

— Опомнитесь! Виданное ли дело, чтобы мальчики, даже в шутку, примеряли на себя венок цезаря!

Вот тогда он и сказал, что мальчики ничуть не хуже цезарей. По крайней мере, нет на мальчиках ни крови, ни обид человеческих. И Закхей, оторопев сперва, заспешил к плотнику Иосифу с жалобой на сына, ведущего недетские, возмутительные речи…

— Закхей давно злится на меня, — сказал Мальчик девочке и Барашку. — Еще с той поры, когда мы поспорили с ним о греческой букве альфа… А недавно он рассердился опять, потому что я подобрал в школьном мусоре кусок старого свитка для воздушного змея. Он раскричался, что я не ценю мудрости написанных слов, а это был потрепанный, выброшенный обрывок. И к тому же там не было написано ни слова правды… А змей получился хороший.

— А правда, будто ты говорил большим ребятам, что можно сделать громадный змей и полететь на нем? — спросила девочка.

— Можно полететь и без змея… — задумчиво начал Мальчик, но вдруг замолчал и прислушался. Потом вскочил. — Мама зовет. Пойду. Она всегда беспокоится, если меня долго нет… — И он прыгнул с крыши…

На этом тогда и кончилась моя рукопись.

Она осталась лежать запертая в ящике стола среди старых бумаг и блокнотов. Теперь я впервые за долгое время подумал с тревогой: в порядке ли дома все мои бумаги?.. А впрочем, что с ними сделается…

Звезды и огоньки по-прежнему светили сквозь стены. Сашка спал, сунув ладони под щеку. Чиба-котенок уснул у него в ногах. Где-то опять пробили часы — я не понял, сколько раз.

Я снова взял Тетрадь. Перевернул страницу с рисунком. И начал писать на чистом листе — просто так, запросилась рука.

“…В тот вечер Мальчик лег рано и потому рано проснулся…

Он любил спать на свежих стружках, которые оставались после работы отца. Сгребал их в углу, мать накрывала эту кучу куском дерюжной ткани, и он сворачивался калачиком на такой постели, вдыхая запах свежеоструганного дерева. Но, конечно, скоро накидка сбивалась, и Мальчик оказывался на щекочущих упругих завитках. Утром он, смеясь, прыгал, — вытряхивал стружки из-под холщовой, просторно скроенной рубашки — единственной своей ребячьей одежки для ночи и для дня. Стружки застревали и в волосах. Иногда мама ставила его перед собой и, вздыхая, выбирала из густых каштановых прядей желтые древесные колечки и ленточки. А потом прижимала его к себе. Но, сделавшись постарше, Мальчик стал стесняться маминых ласк и, увернувшись, убегал на улицу, хотя потом и покусывала совесть…

…Сейчас он сидел на плоской, обмазанной глиной крыше и сам рассеянно вытаскивал стружки из волос. И думал, как починить побитый ветром змей. То есть он зналкак, но не хотелось браться. Было хорошо просто так сидеть на крыше, которую уже грело солнце, и смотреть по сторонам. Назарет, обычно бесцветный и выжженный лучами, казался сейчас уютным и даже красивым городком. Склоны были не серыми, а ярко-зелеными, небо над головой — густо-синим. Кричали петухи…

Опять пришел малыш Барашек, забрался на крышу и сел поодаль. Нерешительно сказал:

— Здравствуй…

— Здравствуй, — откликнулся Мальчик. — Садись ближе… Почему ты всегда такой, словно чего-то боишься?

— Большие мальчики часто прогоняют, — признался Барашек, задумчиво болтая коричневыми ногами. В голосе его не было обиды, только простое объяснение. — Иногда берут играть, но редко. Чаще всего гонят…

— Я никогда не прогоняю маленьких, — сказал Мальчик.

— Да, я знаю, — кивнул Барашек. — Но другие не так. И я привык бояться.

— Не бойся. Садись ближе…

Барашек придвинулся. Глянул светло-карими глазами — и нерешительно, и доверчиво.

— Можно, я спрошу?

— Спрашивай.

— Ты вчера говорил ребятам, что люди всему научатся… Всему на свете. Да?

— Да! — оживился Мальчик. — Правду говорю тебе, пройдет не так уж много лет, и люди откроют всякие тайны о том, как устроен весь мир…

И будут знать, из чего сделано солнце, и почему на деревьях растут листья, а на птицах — перья, и что за краем Земли, и…

Правду говорю тебе, будут. Узнать это не так уж трудно, надо только время… Гораздо труднее другое, Барашек.

— Что?

— Ну, например, чтобы большие мальчики не прогоняли маленьких… И чтобы взрослые не обижали ребят, и чтобы никто не врал друг другу. Чтобы все любили всех и были добрыми… На это уйдут тысячи лет…

— Ну уж… — осторожно не поверил Барашек. Он был славный малыш, и умение быть добрым, несмотря на обиды и шишки, не казалось ему трудным. А вот разные чудеса…

— Ты еще говорил, что люди научатся летать…

— Да, — сказал Мальчик. И притих. Ему показалось, что мать в доме окликнула его.

Помолчал и Барашек. Придвинулся еще, прислонился к Мальчику плечом и спросил полушепотом:

— А когда это будет? Чтобы летать…

— Будет… — рассеянно отозвался Мальчик и прислушался опять. Потом вздохнул: — Только одному люди не научатся никогда…

— Чему? — огорчился Барашек.

— Сделать так, чтобы, когда человек летает, мама за него не боялась…”

Город наш потому, наверно, и называется Старотополь, что здесь много столетних тополей. Других старых деревьев тоже много, но тополей больше всего.

Правда, цвели они в то давнее лето жидковато — в воздухе только редкие пушинки. Зато листва выросла густая. Тесный заросший двор наш в то утро был весь в тени.

Я глянул во двор из-за двери. Тетя Глаша снимала с веревки высохшее белье. Дядя Костя у сарая возился со своим трофейным мотоциклом. На крыльцо они не смотрели. Я кошачьими прыжками достиг приоткрытой калитки, и вот — на свободе. Торопливо дошагал до перекрестка. И прежде чем уйти за угол, оглянулся на деревянный двухэтажный наш дом — пожилой, кособокий, но такой привычный…

Потом я свернул на Гончарную. И почти сразу:

— Эй, Патефон! Куда топаешь?

Это Гришка Гаврилов из нашего класса. Я сказал неласково:

— На кудыкины горы воровать помидоры…

Гаврилов был с круглой стриженой головой, полноватый и вроде бы добродушный. Но я его не любил. Помнил, как осенью, когда били Турунчика, он сопел и протискивался без очереди, чтобы ударить поскорее. «А сам-то, — безжалостно сказал я себе. — Лучше, что ли, был тогда?» И разозлился на себя и на Гришку.