В конце концов Денис примирился с пуговицами и привык их крутить в пальцах при разных случаях жизни. Стоит надувшись перед матерью, получает очередную словесную взбучку и вертит пуговки с двух сторон. Или, наоборот, в приступе прыгучего настроения крутнет их до отказа, как регуляторы скорости, взлягнет тонкими ногами — и помчался!.. Он был маленький, остроглазый, смуглый, не похожий на Сашку. Но сейчас я все же малость вздрогнул…

Мальчишечья мода за двадцать лет, видимо, не изменилась. На Сашкиной курточке (или рубашке навыпуск) я даже увидел такую же, как у Дениса, нашивку: синий кружок со спортсменом-лучником и желтыми буковками по краю. Буковки эти — мальчишечье имя. Нашивку старались подобрать, чтобы имя соответствовало. Кому-то везло, кому-то нет. Денису повезло. А Сашке?.. Я пригляделся. Да, у него так и было вышито: Сашка.

Генриетта Глебовна тоже присмотрелась.

— Это что же, твое официальное наименование? Не Саша, не Саня, не Шурик, а… именно так?

— Ага… — Дурашливая нотка опять зарезвилась в голосе у Сашки. — Но все равно я очень воспитанный и примерный. — Он сжал губы бантиком, взялся (как Денис) за пуговки и повертел ногой в новом желтом носке и оттертой от пыли кроссовке. — Вот, даже башмаки начистил…

— А космы твои все равно чудовищны, — сообщила Генриетта Глебовна. — Не мальчик, а швабра.

— Мы зайдем по дороге в парикмахерскую, — примирительно пообещал я.

Сашка взвился на одной ноге.

— Ёшкин свет! Мы так не договаривались! Этого в контракте нету!

— Да ты что? По контракту только стрижешься? — изумилась Генриетта Глебовна.

— Я в парикмахерские вообще не хожу! Только мама стрижет или знакомая тетя Ира… Потому что в парикмахерских кресла почти как у зубных врачей. Меня там жуть берет.

— И не стыдно?

— Стыдно, — сокрушенно сказал Сашка. — Но зубных врачей все равно боюсь. И вообще всяких… Это у меня врожденное.

— Дурость у тебя врожденная, — решила Генриетта Глебовна. — Ну ладно. Давай я сама тебя подстригу. Я хотя тоже медик, но без кресла… Надеюсь, не сбежишь?

— От вас разве сбежишь, — вздохнул он.

Генриетта Глебовна усадила Сашку на табурет, укутала ему плечи полотенцем. Достала из комода ножницы — блестящие и большие, как вчера на празднике у костра.

— Зубчиками его, — усмехнулся я.

— Только не коротко, — предупредил Сашка.

Ножницы засверкали, зазвякали. Сашкины космы посыпались на полотенце и на костюм. Они были почти одного цвета с льняной тканью. Сашкина шея постепенно открывалась, показывая резкую разницу между загаром и белой оголившейся кожей. Эта беззащитная белизна тоненькой шеи моего проводника вдруг вызвала у меня щемящее беспокойство: он же совсем цыпленок! Я сам еле ноги таскаю, а если в пути что-то случится с мальчишкой?

Но я прогнал тревогу. Все равно отказываться было поздно.

После стрижки Сашка покрутился перед зеркалом и с удовольствием заметил:

— Хорошо, что уши прикрытые остались. А то обгорят и кожа слезет… Спасибо, Генриетта Глебовна!

На рынке и правда оказался неплохой книжный ряд. И все же ничего особо интересного я там не нашел. Повертел в руках сытинское издание “Трех мушкетеров” со множеством иллюстраций и отложил. Во-первых, владелец — бородатый юноша в очках — заломил полторы сотни. Во-вторых, кто-то маленький и грустный внутри меня напомнил: “Зачем тебе? Куда?”

И мы с Сашкой пошли бродить по рынку. Купили пучок петушков на палочках, я презрел условности и смачно сосал их на ходу. А Сашки условности вообще не касались…

Овощей было мало — самое начало лета. Зато от цветов рынок просто ломился: груды тепличных георгинов, гвоздик, пионов, гордые хвосты гладиолусов, шапки незабудок, великолепные охапки сирени возвышались над оцинкованными ведрами. И еще — букеты веток с бледно-лиловыми квадратными колокольчиками. Сашка сказал, что они называются “кабинетики”.

Потом пошли мы в ряды, где тетушки торговали расписными кухонными досками, березовыми туесками, скалками, детскими лопатками, глиняными лупоглазыми кошками, вязаными шапками и шкатулками с узором из соломы. Я загляделся на ларец с разноцветными неземными птицами на лаковой крышке. Сашка отошел, затем вернулся и затеребил меня за рукав:

— Игорь Петрович! Можете мне дать четыре рубля? А то я деньги в тех штанах оставил, в кармане. Вернемся, и я отдам…

— А что такое?

— Ну, так… одна вещь.

Я пошел с Сашкой. На дощатом прилавке были разложены тряпичные пестрые куклы: красавицы в пышных юбках, петрушки в колпаках с бубенчиками, бархатные зайчата, гномы с бородами из капроновых мочалок…

— Вот… — Сашка смущенно показал на клоуна в желто-оранжевом шелковом комбинезоне и алом колпаке. Лицо у клоуна было из мягкой резины, лукавое, с блестящими голубыми глазками. Он ими буквально следил за мной и за Сашкой. “Видимо, голова не самодельная, а фабричная”, — мелькнуло у меня.

Сашка смотрел выжидательно и как-то жалобно. “Господи, совсем еще ребенок! А игрушка славная”.

— Сашка, да я тебе подарю этого молодца!

— Ой, нет! — испугался он и насупился. — Так нельзя. Потому что он сбежал из дома и теперь будто в плену… А чтобы освободить, я должен сам его выкупить, такое правило…

Я не улыбнулся Сашкиной фантазии. В его возрасте я тоже умел хранить верность друзьям, сшитым из лоскутков.

— Вот тебе четыре рубля.

Сашка обрадованно выкупил пленника и прижал к животу.

— Это Чиба… У, бродяга, будешь знать, как сбегать, не вычислив развертку… — И щелкнул клоуна по резиновому носу.

Дальше мы так и ходили с Чибой. И Сашка, видимо, ничуть не боялся, что кто-то захихикает над большим мальчиком с куклой.

Мы зашли в музей. Сашка о чем-то тихо поговорил с седой смотрительницей, и она открыла нам дверь запасника.

— Только осторожнее, пожалуйста. Ничего не трогайте, это — нездешние вещи.

И мы пошли по гулкому помещению, разглядывая портреты воевод с удивительно живыми лицами, громадные книги с непонятным и меняющимся на глазах шрифтом, обломок летающей тарелки с негаснущей капелькой сигнального фонарика. Было здесь еще темное зеркало, в котором отражения вели себя странно, отказывались повторить гримасы, а Сашка в первые пять секунд отразился в нем, одетый в прежний урезанно-школьный костюм и при этом не с Чибой, а с рыжим котенком на руках.

В отдельной витрине лежала суковатая кривая палка. Если верить надписи, это была клюка бабки Дар-Овражки, много лет назад морочившей голову местному суеверному населению…

После музея мы пообедали в столовой “Три апельсина”, потом заглянули в две книжные лавки, не усмотрели в них ничего достойного внимания и посетили маленький видеосалон. Там шли старые фильмы с Чарли Чаплином, и Сашка хохотал от души. Я тоже. По-моему, и Чиба веселился — всплескивал ручками и улыбался…

Я хотел вернуться на рынок, чтобы купить букет для Генриетты Глебовны. Сашка, однако, напомнил, что после полудня путь к рынку закрыт и вместо него мы, хочешь не хочешь, попадем на обширную городскую свалку.

— Там тоже интересно, только цветов не бывает.

Букет мы купили у старушки на углу Заречной и Луговой. Алые гладиолусы. Генриетта Глебовна была весьма тронута, но отругала нас за то, что обедали в столовой. Пришлось обедать еще раз. После чего я сказал, что сейчас улягусь с книгами на кровать и не тронусь с места до вечера, пускай пространство хоть наизнанку выворачивается. И Сашка попросил:

— Игорь Петрович, можно я тогда пойду поиграть с теми ребятами на пустыре?

— Только не до темноты, — заявила Генриетта Глебовна.

— Ага… Не совсем до темноты.

Он переоделся в жилетку и “зубчатые” штаны, оставил Чибу на подоконнике, показал ему кулак и умчался… И вернулся, как накануне, в сумерках.

Генриетта Глебовна дала нам на ужин молока с магазинными ватрушками.