И если не идти, если Конус и правда сойдет с линии, тогда что? Зачем тогда была вся жизнь?

Впрочем, это я сейчас так подробно рассуждаю. А тогда неумолимое «надо» сидело внутри просто как холодное стальное ядрышко…

С Петькой мы попрощались довольно спокойно. Глаза у него, правда, слегка намокли, и он прошептал:

— Я же говорил. Будто чувствовал…

— Это не так уж долго. Месяцев шесть. Поживешь у тети Карины, а иногда и у Юджина. Как захочется. А вернусь — будет лето. Купим домик у моря, яхту заведем, отправимся в плавание. Опять махнем в Старотополь. Летом там замечательно.

— Ладно…

— И Кыс тут с тобой, не соскучишься…

— Ага… Скорее бы выгнали из госпиталя, в школу хочется.

— Через неделю выгонят, — бодро пообещал Митя Горский.

Петька облапил меня за шею, подышал мне в плечо. Я погладил его по макушке, опустил на постель и поскорее вышел из палаты.

И через полчаса шагнул в капсулу туннельной связи…

Коля Донченко и Владик Рухов были самыми молодыми из нас, туннельщиков. Судьбой их и добровольной участью стала последняя задача: финиш на планете у Звезды, разведка, стабилизация Конуса, развертывание базы и открытие постоянного туннельного сообщения между Солнечной системой и орбитой Звезды. Лишь после этого они собирались вернуться.

Если вообще собирались…

Судя по всему, Земля их не тянула. «Игла» стала их домом, полет — смыслом бытия. Не скажу, что радостного бытия, но — единственного. Помимо всяких причин и особенностей характеров, было тут и одно чисто космическое объяснение. Вернее, межпространственное: обоих коснулось дыхание пустоты. Физическое ощущение того непостижимого вакуума, который прокалывала «Игла». Меня, слава Богу, эта чаша миновала, а их — нет. Да они и не хотели, чтобы миновала. Безропотно (а может, и с горькой радостью) отдались этой болезни. Вернее, не болезни, а почти наркотической завороженности, когда человек ощущает себя растворившимся в мировом пространстве и боится покинуть его, как рыба боится быть вытащенной из воды.

Конечно, оба скрывали это под сумрачным юмором.

Оба они были меланхолики, хотя и непохожие друг на друга. Коля Донченко носил кличку Дон, однако вовсе не был похож на испанца — рыхловатый, белобрысый, с лицом огорченного деревенского гармониста из кинокомедий моего детства. Владика Рухова звали Рухадзе. Говорят, в начале прошлого века была на Кавказе водка с таким названием. Они правда был похож на грузина, но только лицом, а не темпераментом.

Дон любил повторять, что вообще не вернется на матушку-Землю, а осядет на новой планете, построит хутор и будет разводить местных розовых ящериц или шестиногих крыс и выращивать оранжевые тыквы, фаршированные сладкими лягушками.

Рухадзе говорил, что, пожалуй, вернется, но не раньше, чем на Земле научатся всерьез лечить от наследственного алкоголизма. Он любил строить из себя пьяницу.

Первое, что Рухадзе спросил при встрече: не прихватил ли я с собой чего-нибудь крепенького. Я дал ему плоскую бутылку пятизвездного «Капитана Немо». Он повертел ее и со вздохом поставил на полку. Я знал, что настоящая причина его меланхолии — не пристрастие к спиртному, а драма несостоявшейся любви. Причем драма суровая…

— Ну, как там? — индифферентным тоном спросил Владик. — Что нового на нашем замшелом шарике?

— По-всякому, — буркнул я. — Вы много не проиграли, что сидите здесь… Что случилось-то?

— Нестабильность курса, — меланхолично объяснил Рухадзе. — Дядя Кон психует, а толком объяснить не хочет. Или не может. Желает тебя…

Чего было тянуть? Я всеми нервами ощущал, как здешние минуты стремительными сутками утекают там, на Земле.

Шагнул в кабину, надел шлем полного контакта, набрал код и формулу развертки. Зажмурился…

Тьма в глазах прокололась искорками, исчезло ощущение тесной кабины — словно распахнулось вокруг громадное пространство. Это было сознание Конуса. Оно мягко, по-дружески вошло в меня, и дядюшка Кон ворчливо сказал:

— Ну наконец-то…

— Что случилось, старина?

— А хрен его знает… Давай смотреть вместе.

Смотреть — это значит слушать, ощущать нервами, довериться интуиции, ждать мгновенного озарения, разгадки. Может, дождешься, а может, будешь сидеть, пока голова не разбухнет, как оранжевая, начиненная лягушками тыква…

— Ну а все-таки, Кон? В чем проблема?

— В ощущении, что прямая курса раздваивается. Я как бы в двух плоскостях. Тебе знакомо такое?

Я подумал, что (черт возьми!) знакомо. Но это не имело отношения к данной ситуации.

— Разве это так страшно? — сказал я со сдержанной строгостью. — Что за паника, дружище? Скорее всего, влияние многополюсных гравитационных областей…

— Эти области я нейтрализую без труда. Я могу сам на пути строить гравитационные структуры.

— Тем более! Неужели сам не можешь разобраться в ложном эффекте раздвоения курса?

— Если бы в ложном… Я не могу один, Пит. Нужны два интеллектуальных полюса, два мыслящих субъекта, которые знают Ключ. Это для создания стереоскопичности в системе. Здесь же многомерность и темпоральная разобщенность, плоской схемой не отделаешься…

— По-моему, ты малость перетрусил. Оказался не готов к непредвиденной неполадке.

Конус отозвался миролюбиво:

— А как тут можно все предвидеть? Что мы знаем о пространстве, которое взялись проковыривать? Конечно, я не ждал такого дела. Раздвоения… Зря вы, кстати, не впихнули в меня программу, предусматривающую многовариантность развития…

Он был прав — зря. Но сейчас я бодро возразил:

— Знаешь ведь, некогда было. И какое отношение имеет та программа к нынешним делам?

— Не знаю… Знаю только, что ее отсутствие нам еще аукнется…

— Давай-ка, друг, без пророчеств. Посидим, послушаем… Дальше началось то, что описывать я не могу. Это действо не имеет названия, и очень трудно подобрать слова, чтобы рассказать о чувствах, мыслях и решениях, когда ты одновременно — и повисший в многомерном пространстве мозг, и само пространство, и музыкант, играющий на миллионе тончайших невидимых струн, и компьютер, впитывающий эту мелодию, дробящий ее на формулы, не имеющие графического выражения, и толчком упругой мысли вколачивающий эти формулы в тугую схему Генеральной программы «Бур».Схема послушно глотала поправки. Как больной, который нарушил режим и теперь виновато принимает от медсестры таблетки и выговор…

— Ну, старик, в норме сейчас? Не двоится?

— В норме, — откликнулся Конус тоном насупленного пацана, у которого вытащили из пятки занозу. — Но что это было?

— Видимо, ты все же где-то прозевал гравитационный сгусток, вот и тряхнуло. Конечно, вещь почти невероятная. Один шанс из миллиона…

— Ну, может быть… — буркнул Конус недоверчиво. Потом вздохнул по-человечески: — Спасибо, Пит…

— Не стоит благодарности. Будь здоров, старина…

— Будь… Постой. Знаешь, я все же попробую сам построить кой-какой блок для анализа поливариантности. А?

— Попробуй. Только без ущерба для всего остального.

— Само собой.

Я порядком измотался. Рухадзе и Дон почти волоком вытащили меня из кабины. Дали глотнуть «Капитана».

— Ну хватит, хватит. Присосался… — Рухадзе отобрал фляжку. — Что там случилось-то?

— Видимо, двойной скок в гравитационном анализаторе. Сбой… По теории вероятности следующий раз такое может произойти через миллион лет. Здешних…

— Ну, мы тогда опять позовем, — хмыкнул Дон.

— Договорились.

— Уходишь?

— Ухожу, ребята. У меня там… приемный сын. Отыскал потомка. Боюсь за мальчишку, он… сирота.

— А что, сиротам и нынче несладко на шарике? — спросил Рухадзе.

— Им всегда несладко…

Как назло, заело контакт в пусковом блоке камеры. Пришлось развинчивать пульт. Возились несколько часов. Я боялся смотреть на бегущую стрелку земного циферблата, на скачущие цифры электронного табло. Там, на шарике, наступало уже лето следующего года.