Он сказал «наш», и это обрадовало меня. Но совсем не обрадовала мысль, что Петька — лишь капля. Легко ли отыскать каплю? И… получается, значит, что одна капля среди миллиона не стоит слишком большой тревоги и забот?

Я хотел сказать, что при всем понимании общей беды эта капля для меня самая родная. Но отец Венедикт вдруг взвыл и бросился за дверь. Там что-то шипело. Я учуял запах горелой пластмассы.

Отец Венедикт вернулся через минуту.

— Чай выкипел, чайник расплавился. Любимый был…

— Это я виноват.

— Оба виноваты, пустились в философию… А другого у меня нет, нечем угостить теперь…

— Спасибо. Я пойду…

— Куда вы сейчас? Мы еще и не договорили, что делать-то.

— Сначала оставлю письмо… там, у камня. Потом пойду по улицам. Может, повезет, увижу!..

Я понимал, что едва ли повезет. Но все же это будет поиск. Будет надежда… А если надежда исчезнет, если узнаю… самое страшное, тогда отыщу и убью Полоза. И пусть меня ловят! Уйду на «Иглу» и там — лет на сто вперед! Потому что в этом времени меня уже ничто не держит… Но… Господи Боже ты мой! В непомерной тревоге за Петьку, в горькой этой тоске я же забыл, что случилось с «Иглой», с Конусом! С Доном и Рухадзе! С нашим общим делом!

Разве можно хоть на миг забыть такое?

И вот оказалось, что можно. Видимо, потому, что того дела, той цели уже не было и все, что касалось Петьки, теперь сделалось не просто главным, а единственным…

От всех этих мыслей я опять обессиленно обмяк за столом. Но отец Венедикт сказал:

— Пишите письмо… — Он принес толстый черный карандаш и деревянную дощечку.

Я суеверно зажмурился: дощечка была такая же, как там, на братских могилах. Отец Венедикт кивнул:

— Понимаю. Но это лучше, чем бумага, надежнее. Неизвестно ведь, сколько там лежать вашему письму.

Я вывел на желтом дереве: «Петька, это я, Пит. Я живой. Найди меня, отзовись…» — и задержал руку. Дать свой гостиничный адрес и номер связи? Что-то подсказывало: не надо.

— Напишите, чтобы нашел меня. Это проще, — посоветовал отец Венедикт. — Уж я-то его не отпущу… А вам нет смысла оставаться в гостинице. Полоз-то на свободе. Дело может кончиться не только дуэлью…

Я написал: «Спроси про меня у отца Венедикта. Он живет в кладбищенском доме…» — и вопросительно поднял глаза:

— Что же мне теперь делать? Тоже оставаться здесь? Я, наверно, стесню вас…

— Не стесните, но… Я вам дам адрес одной своей знакомой, это в старом квартале, укромный дом. Снимите там комнату. Если будут новости, сразу сообщу.

— Спасибо… Отец Венедикт! А всю эту историю, весь его… сволочной план с расстрелом вы не пытались как-то сделать достоянием гласности? Через газеты, через эфир…

— Ну как же не пытался! Но пресса у нас, как известно, абсолютно свободная. Хочет — выступает, хочет — молчит. Тут ей, видимо, кто-то посоветовал, что выгоднее молчать. Чего, мол, делать сенсацию из фантазий свихнувшегося старика. И господа журналисты свободно и добровольно приняли решение помалкивать… Я связался было с небольшой частной телекомпанией, но там, в силу несчастного совпадения, произошла авария передатчика… Одно хорошо: план свой Полоз, видимо, все-таки пока оставил…

— Пока… Вы упомянули о зомби. Значит, этот подонок продолжает свои эксперименты!

— Кто знает… Возможно, это была лишь отговорка, чтобы уломать меня. Ему ведь любого мальчонку угробить — одна радость.

«А если этим зомби был Петька?» — ожгло меня. И пришлось помолчать, сглатывая страх, приходя в себя. Потом я решительно встал. Отец Венедикт не удерживал меня, дал клочок бумаги с адресом.

— Заберите в гостинице вещи и давайте-ка на эту квартиру…

С адресом в кармане, с дощечкой-письмом в руке я опять двинулся сквозь кладбищенские джунгли.

Пока мы беседовали с отцом Венедиктом, дождь шуршал за окном, но сейчас перестал. В серости облаков пробивалась солнечная желтизна. Сильно пахло мокрой травой. Брюки внизу и замшевые башмаки у меня промокли.

Я добрался до могилы, прислонил к памятнику дощечку и пошел дальше. Не к воротам, а к ближней стене, где был пролом. Инстинкт подталкивал меня избегать привычных путей.

Через пролом я выбрался на улицу.

Впрочем, улицы в полном понимании не было. Позади меня — кирпичная стена, впереди — глубокий травянистый кювет, а за дорогой — частые тополя и разноцветные пластиковые ангары. И ни души…

Я стал ждать такси-автомат или какие-то другие колеса, потому что ни станцией воздушной дороги, ни входом в подземку поблизости и не пахло…

Скоро я понял — черта с два здесь кого-нибудь дождешься.

Сверху опять мелко забрызгало. Я прижался к бугристому стволу тополя (ощутив к нему что-то вроде братского чувства за могучую толщину).

Наконец показалась машина. Широкий, похожий на такси автомобиль, но неприятного темно-лилового цвета и без фонарика над ветровым стеклом. Явно не таксомотор. Но… остановился. Из-за меня? Едва ли. Слишком далеко, метрах в десяти.

Откинулась дверца, задом выбрался грузный (чуть ли не как я) мужик. Следом стал вылезать второй, странно возился. И вдруг мимо этих двоих комочком выкатился третий. Маленький! Упал в кювет, вскочил, зайчонком кинулся вдоль стены. Явно — в страхе и отчаянии!

Грузный выхватил что-то похожее на старинный «маузер». Второй — в черно-зеленой пятнистой униформе — сдавленно завопил:

— Подожди! Не здесь!..

Оба резко кинулись за мальчишкой. Тот бежал очень быстро, но как-то ковыляюще. И вдруг споткнулся, упал ничком. Обхватил затылок, дернулся, заверещал пронзительно, предсмертно:

— Дядечка, не надо!!

И я видел это и слышал. И руки работали сами. «ПП» — наружу (вместе с подкладкой кармана, ч-черт)! Ползунок ограничителя — на ноль девять: так, чтобы не насмерть, но на-долго. Муфту излучателя — вперед, чтобы сузить прицельный луч… Рукоятку в две ладони, как в старом фильме-вестерне (учили нас все-таки неплохо). И два горячих выхлопа: ах-х! Ах-х! У таких пистолетов не бывает отдачи…

Грузный сразу зарылся башкой в траву. Пятнистый успел оглянуться и упал у стены навзничь.

Я подошел. Взял у грузного «маузер». Это и правда было пулевое оружие. Я вытащил обойму, высыпал патроны в ладонь, горстью швырнул через дорогу. А пистолет — через стену. В кармане у пятнистого я нашел «ПП» — такой же, как мой. Разрядил, тоже кинул через ограду.

Мальчик лежал все так же, обхватив затылок грязными худыми пальцами.

— Вставай, малыш. Не бойся. Он чуть заметно шевельнулся. Я присел, взял его за бока.

— Вставай. Надо уходить, пока эти не очухались…

Он медленно убрал с затылка ладони. Боязливо повернул голову. Не поднимаясь. Маленькое лицо — в грязных подтеках. Сквозь щетинистые слипшиеся ресницы — недоверчивый слезливый блеск.

— Не бойся меня. Вставай… Он поднялся на четвереньки.

— А вы… кто?

— Прохожий… Увидел, что за тобой гонятся, ну и вот…

— А эти… где?

— Вот, прилегли… — Небрежностью тона старался успокоить мальчишку.

Все в той же позе, на четвереньках, маленький беглец глянул на своих прилегших врагов. Потом на меня.

— А вы не чпид?

— Да Господь с тобой! Ну, давай же…

Он поднялся наконец. Маленький, мне чуть выше пояса. Лет девять. Этакое трущобное, немытое дитя. Жесткие спутанные волосы непонятного цвета, острые скулы, толстые губы в трещинках и болячках, босые ноги. Классические лохмотья: заскорузлая, похожая на серый мешок рубаха, драные штаны с бахромой у щиколоток.

Я опять сказал:

— Ты меня не бойся. И давай уйдем поскорее…

Он вдруг торопливо кивнул и вцепился в мой рукав. Прижался. Видать, поверил. А что ему оставалось делать?

Мы пролезли в кирпичный пролом на кладбище. Здесь было глухо и казалось, что безопасно. Двинулись по сырой тропинке. Мальчик не отпускал мой рукав. Но вдруг сильно захромал. Остановился.

— Что с ногой-то?

Он сказал всхлипывающим шепотом:

— Подвернул. Когда убегал. Не здесь, а там, когда облава…