Взгляд Йона, казалось, плавно огибал листья, пронизывал рыхлые облака и растворялся в безбрежности вселенной, ощущая всю вздорную ничтожность и суетность бытия, и не только людского. Его вампирские триста или даже тысяча лет, которые пройдут до несчастного случая, занулялись столь же неумолимо, делясь на вечность. Так же как и жалкие шестьдесят-семьдесят лет обычной человеческой жизни.

Соседка по скамейке говорила все медленнее и сбивчивее, иногда противореча сказанному минуту назад — то обещал ей Витька жениться, то ей так казалось, то едет в деревню, то собирается остаться в городе. Вскоре она задремала, сначала откинувшись на спинку скамейки, а потом потихоньку прислонившись к плечу Иона.

Он не был голоден, но кровь текла так рядом и от нее веяло такой… Да, да, именно чистотой, столь привлекавшей его в девушках близлежащих с Келедом деревень. Молодая кровь не так питательна, но прекрасный десерт. А у него сейчас именно такое настроение, десертное. Очень медленно, очень деликатно, как настоящий джентльмен, Йон слегка надкусил сонную артерию и начал пить, растягивая удовольствие.

Машка едва заметно вздрогнула, но не проснулась, а все глубже погружалась в свой последний сон. Почему-то в ее памяти всплыло ведро с парным молоком, которое десятилетняя девчонка случайно опрокинула себе на платье. Ее ругали за неловкость, а она стояла, вся пропитанная пахучим парным молоком, и безутешно плакала. Ей было очень, ей хотелось убежать из этой деревни, куда глаза глядят. Вот и убежала.

Тем временем сверток зашевелился и приоткрыл любопытные глазки:

(— этот странный дядька с глазами филина, он делает что-то нехорошее с мамкой, что-то предосудительное, с другой стороны, на сексуальное насилие не похоже, на романтическое знакомство тоже. нет, кричать пока воздержусь, пусть там сами разбираются)

Йон не сомневался, что крохотная девочка сейчас закричит. Тогда ему придется нарушить вековой закон, и убить ее, выпить ее кровь. Но ребенок молчал. Казалось, малышка все понимала и со всем соглашалась, нехотя, но соглашалась. Йон изрядно удивился, а способность к удивлению никогда не относилась к фамильной черте семейства Дракулы.

Скоро все было кончено. Йон поцеловал Машку в побледневшие, обескровленные губы, довольно рыгнул, отодвинул тело от плеча и прислонил к спинке скамейки. Встал, чтобы уйти, но неожиданный импульс заставил вернуться к оставленному младенцу. Словно что-то почувствовал. Ион пристально посмотрел в маленькие глаза и какая-то мистическая связь установилась между ними. Потом подхватил корзинку и скрылся в темноте бульвара.

Машка так и осталась сидеть, прислонившись к спинке скамейки, из которой было выломано большинство досок. Казалось, она просто тихо и безмятежно уснула. Прохладный вечерний ветер развевал ее волосы и кленовый лист, вовсе не из числа гонцов приближающейся осени, ибо только-только заканчивался май, а из имевших счастье умереть молодым, запутался в них. Как блеклая бабочка в золотой паутине. Несколько раз лист пытался вырвать из плена набегавший ветер, но скоро его порывы ослабели, а потом и вовсе затихли.

И, все-таки, это не был обычный лист — не хочется верить, что все сущее столь скучно и приземлено. Это из заоблачных высот спустился добрый ангел, не обращающий внимания на Машкины прыщи, на то, что во грехе она родила дочку. Достойная лучшей внешности и лучшей участи, ей просто не повезло в этой дурацкой жизни.

Но ведь не все кончается с последним вздохом, хочется верить — далеко не все. И ангел звал избранницу за собой, звал в те дивные призрачные дали, где нет ни печали, ни надежды, звал в прекрасные воздушные замки, такие же прозрачные, как этот июньский вечер…

Увы, это был только кленовый лист…

Толян Лакьюнов честно и откровенно ненавидел евреев, этих торгашей и циников, этих гадов ползучих, которые и Родину за тридцать сребреников спустят, и штаны со своей толстой задницы — имей, кто угодно, только деньги плати. По своему генезису этот антисемитизм не был бытового или политического происхождения. Лакьюнов, вечная слава его политически грамотным родителям, никогда не жил в коммуналке и не находил в кастрюле с супом селедочные хвосты и чешую после приготовления соседом форшмака. Идея тотальной дружбы с обиженными Израилем братьями-арабами его также не занимала — пусть этой глупостью умники из МИДа занимаются, мнящие себя «крупными специалистами» по геополитике, которые только и ищут местечко потеплее до поденежнее. Если рассуждать по совести, так арабы ничуть не лучше евреев, тоже на всю голову долбанутые.

Лакьюновский антисемитизм являлся творческим, и по генезису, и по реализации, а это несомненная редкость, экзотика. И, конечно, тут не обойтись без рассказа об истории его возникновения:

Когда-то в прыщавой юности, когда обильная муза наконец-то захотела перестать стыдливо прятаться по общим тетрадкам и выйти в люди, новоявленный поэт выслал добрую сотню своих, без сомнения, очень гениальных стихов Пастернаку. Получилась этакая увесистая бандеролька. Лакьюнов просто не сомневался, что от его самобытного таланта у Пастернака крыша съедет, а получил короткий, но очень обидный ответ:

Все стишата, как котята

на свет божий рождены

зря. В сортир спустить их надо

и в родной завод идти.

Глубокую рану нанес маститый поэт юному дарованию, рану, не заживающую и проникающую на многие, многие годы. Несколько дней дарование не могло успокоиться, даже о суициде с помощью отечественной фармацевтики подумывало, пока дружок Васька не подсказал:

— Да он ведь еврей, твой Пастернак…

— Да ну?

— Ну да. А ты русский…

— Ну и что из этого?

— Опустись на землю, поэт. А проза жизни другая — евреи русских ох как не любят, вот и пытаются нашим талантам не дать зацвести и распуститься. Глушат, как рыбу. А стихи твои классные.

Спасибо тебе, друг Васька. Только ты помог раскрыть глаза юному любителю муз. Теперь-то он знал, как и на кого правильно выплескивать злость и негодование.

(— ишь ты, жидовская рожа. а сам-то как рифмуешь рождены-идти, да за такое даже из литкружка выгоняют! и почему же это в родной завод, черт нерусский, все нормальные люди идут на завод, поди, издеваешься над рабочим классом, да чтоб твоим пархатым пейсам обрезание сделать!)

С началом «великой» перестройки (бессмысленной, как и все великое), Лакьюнова уже не могли так круто прищучить за разжигание национальной розни, да и маскировался он куда лучше Эйфманов, ставших Ивановыми. В свободное от политических забот время он клепал дрянные статейки, подписывая их незамысловатым псевдонимом Ян Лаков. Помимо не особо оригинального обыгрывания своей плебейской фамилии, в псевдониме явственно читалось и два исторических персонажа — святой Лука, пострадавший от подлых иноверцев и еще два Яна — Гус и Жижка, тоже изрядно пострадавшие.

На этот раз, творческим стимулом к написанию одной из его лучших боевых статей послужил небольшой фрагмент телевизионной передачи цикла Человек и закон, очень небольшой, но очень потенциальный:

После какого-то вялого репортажа с места ДТП, вызванного поголовным пьянством и водителя, и пешехода, ведущий предложил телезрителям посмотреть сюжет их специального корреспондента. Сюжет притягательно назывался Новые страшные находки и Лакьюнов спорить не стал и канал не переключил. Через секунду на телеэкране появился некий вертлявый мужчина средних лет в кепке-бейсболке и микрофоном в руках, стоящий на фоне нескольких хилых деревьев и скамейки с частично выломанными досками.

— Вот именно на этой симпатичной лавочке в самом сердце нашей Москвы, в середине Гоголевского бульвара, в 5.30 утра 29 мая этого года, дворник Николай Кузьмич нашел почти полностью обескровленный труп молодой девушки. Расскажите пожалуйста телезрителям, как все происходило.