— Зачем нам такие хоромы на троих? Вместе веселее будет.

Мама сначала упиралась, не хотела переезжать, но наша старая квартира была совсем плохой, сырой и темной, а все врачи в один голос говорили, что мне нужно много солнца и света. И мама согласилась. Я приехал уже прямо сюда.

Кроме мамы да моей бывшей учительницы, дядя Егор был единственным человеком, которого я вспоминал в санатории. Я сразу узнал его. Увидел, как, он покусывает свои усы, и узнал. И вспомнил все — цветы, игрушки, водяную мельницу. И обрадовался, что теперь мы будем жить вместе с ним.

Дядя Егор называет себя «потомственным пролетарием». Он работает слесарем-инструментальщиком на мотовелозаводе. И отец его там когда-то работал. Правда, тогда еще завода не было, а были маленькие ремонтные мастерские. И сын дяди Егора Ленька тоже там работает, и тетя Таня. Обо всем этом «усатый» рассказал мне в первый же вечер, когда я приехал домой. Он сидел на краешке моей кровати, а говорил так громко, будто был за полкилометра. Иногда в комнату заглядывала тетя Таня и грозно тянула: «Его-о-р!» Тогда он весело улыбался и шепотом объяснял:

— Привычка, брат. В цеху шумно, вот и гремлю я, как иерихонская труба. А Татьяна Семеновна, — он смешливо косился на дверь, — она этого не любит.

Но шептать дяде Егору моментально надоедало, и он снова начинал грохотать. Мне это нравилось: раньше дядя Егор никогда не говорил мне о своей работе, и вообще вокруг меня почему-то больше говорили тихонько. А что такое «иерихонская труба», я не знал, но решил, что это какая-то особенно зычная труба.

Рассказывал дядя Егор о заводе, о разных марках мотоциклов и велосипедов, которые там делают, а потом — о войне, о партизанском отряде, в котором сражался, о танковой бригаде, с которой после соединения с частями Советской Армии освобождал Прагу. Я очень устал с дороги, но все-таки слушать его было так интересно, что совсем не хотелось спать. Назавтра он притащил мне целый ящик всяких инструментов: пилочки, лобзик, отвертки, стамески, угольники и несколько кусков фанеры.

— Вот, занимайся, — сказал он, покусывая усы. — Времени у тебя много, а книгами мать тебя, вижу, не очень балует. Да и вредно весь день читать-то. Надо, брат, чтобы у человека не только голова, — он покрутил своей головой, — но и руки работали. Во, смотри! — И он протянул мне большие тяжелые руки с въевшейся в них металлической пылью. Обе мои руки свободно поместились в одной ладони. Она была твердой и бугристой, а длинные цепкие пальцы все были иссечены морщинками. И мне почему-то стало стыдно, что мои руки мягкие и пухлые, как у девчонки. Я торопливо отдернул их. К счастью, дядя Егор этого не заметил.

— Я этими руками что хочешь сделаю, — улыбаясь в усы, весело говорил он. — Не веришь? Честное слово. Любой инструмент сделать? Сделаю. Опять же по плотницкому делу или столярному? Тоже могу. Машину отремонтировать или, скажем, часы? И это делали. Вот только электричества боюсь, — рассмеялся он. — Я еще мальцом был, пальцы в патрон сунул. Ну, меня как тряхануло, с тех пор и боюсь его, электричества. Пробка перегорит — и то жду, пока Ленька поставит. Вот так-то, брат. Руки у человека, скажу я тебе, это штука важная. После головы первое место занимают.

В это время из кухни опять доносится грозный бас тети Тани:

— Мели, Емеля, твоя неделя! Оставил бы ребенка в покое. Совсем задуришь ему голову своими рассказами.

Дядя Егор замолкает и делает страшные глаза. Потом вдруг озорно подмигивает мне и мы оба беззвучно хохочем.

— Ты не бойся, Сашка, — шепчет он мне таким страшным шепотом, что слышно, наверно, во всем нашем четырехэтажном доме. — Тетя Таня, она, брат, не злая. Она больше так ворчит, для порядка. Генерал. Любит, чтобы во всем полная дисциплина была.

Дверь распахивается, и в комнату входит тетя Таня. В руках у нее целая тарелка румяных пирожков. Она свирепо смотрит на хохочущего дядю Егора, а потом и сама улыбается. И от этой улыбки в нашей комнате становится еще светлее и радостнее.

— Вот я тебе сейчас задам — «генерал», — передразнивает она дядю Егора и протягивает мне тарелку. — На, ешь, Сашок, свеженькие.

Голос у нее густой, гулкий, действительно генеральский. Интересно, как бы она разговаривала, если бы поработала в цеху дяди Егора? И каково ей разговаривать у себя в конструкторском бюро, где всегда, наверно, стоит такая тишина!

Я уже и сам знаю, что, несмотря на свой грозный вид, тетя Таня очень добрая и ласковая. Когда мама, дядя Егор и Ленька уходят на работу, она еще остается дома и до десяти возится на кухне с обедом, или стирает, или бегает по магазинам. Ко мне заходит по нескольку раз за утро: разогреет завтрак, поправит подушку или просто так станет, облокотившись на спинку кровати, и смотрит на меня. Глаза у нее большие и как будто выгоревшие — никак не пойму, какого они цвета. Иногда она просит меня поиграть, и сама достает из футляра гармошку и обтирает ее передником. И я тихонько играю, а она этим же передником вытирает глаза.

Я знаю, почему она плачет. Старший сын дяди Егора и тети Тани — Андрюша — служил в армии. Года два назад, когда я лежал в санатории, он погиб, обезвреживая склад с боеприпасами, которые оставили во время войны фашисты в каком-то городе на Днепре. Дядя Егор сам показывал мне газету, где был напечатан Указ о награждении Андрюши посмертно орденом Красной Звезды.

Андрюша хорошо играл на баяне. Этот баян и сейчас стоит у тети Тани на столике. И я понимаю, почему она часто просит меня играть, и играю, хотя порой мне становится так тоскливо, что хочется поломать свою гармошку. Я видел Андрюшу давно, почти пять лет назад, но хорошо помню, как вместе с дядей Егором и ребятишками с нашей улицы он сажал в палисаднике цветы, как играл по вечерам на баяне, как всегда толпились вокруг него парни и девушки. Я горжусь им, он был настоящим человеком.

Тетя Таня насухо вытирает краешком передника глаза и кладет руку на меха моей гармошки. А через полчаса она уходит на работу — высокая, полная и седая. Совсем седая, хотя я знаю, что ей еще нет пятидесяти. Мама говорила, что поседела она за несколько дней, после смерти Андрея.

А еще говорила, что Ленька очень похож на Андрюшу. Он в прошлом году окончил школу и работает вместе с дядей Егором, только на карусельном станке. Я думаю, что Ленька тоже настоящий человек и на месте Андрюши он не сробел бы.

Приближалось первое сентября. В санатории в этот день начинались занятия. Учителя приходили к нам в палату, к кроватям на специальных шарнирах прилаживались большие наклонные доски. На них можно было читать и писать. Чернильница ставилась рядышком, на стуле. И мы чувствовали себя совсем как тысячи других ребят, которые отправлялись в это утро на уроки.

А в этом году я не буду учиться. И вообще, наверно, не буду.

Первого сентября в школу побежит рыжий футболист со всей своей командой. И побегут все ребята и девочки по всей стране. А я останусь дома. И в «Пионерской зорьке» будут рассказывать про уроки, а я не услышу этой передачи, потому что и в новой квартире дядя Петя оборвал розетку, и у нас нет радио. И этот день, 1 сентября, будет самым тоскливым днем в моей жизни.

Я медленно считаю в календаре листки. Нахожу сентябрь. Первое число. Интересно, почему его не печатают красной краской, как другие праздники? Ведь для всех ребят это праздник. А для меня — нет. Я вырываю из календаря листок и рву его мелко-мелко. И выбрасываю за окно. Ветер подхватывает бумажки и уносит их далеко-далеко, на пустырь, но несколько клочков запутываются в листьях тополя. Ну и пусть. Пройдет дождь и смоет. И первого сентября не будет. Сразу второе. И, может, от этого мне будет немножко легче.

Настроение у меня совсем кислое. Я плохо ем — ничего не лезет в горло. Даже пирожки тети Тани, которые всегда сами тают во рту. А тут еще профессор Сокольский не приезжает. Сейчас он работает на острове Хоккайдо вместе с другими советскими врачами. Мне об этом прочитал в газете дядя Егор. Прочитал с такой гордостью, как будто это не профессор Сокольский, а он сам воюет со страшной болезнью и побеждает ее. Пусть побеждает, я могу обождать. Я так и скажу профессору Сокольскому, когда он приедет, что совсем-совсем не обижаюсь, что мне пришлось его так долго ждать.