Мы согласны относительно пункта "а", в котором говорится, что варшавское правительство не обладает исключительным правом давать предварительные консультации по всем вопросам, и это предусмотрено нашими инструкциями Гарриману.
Я не думаю, что Молотов согласится с предложением, содержащимся в пункте "б", относительно того, что любой поляк может быть приглашен, если против этого не возражают одновременно все три члена комиссии. Я против выдвижения подобного предложения в настоящее время, так как это, по-моему, почти несомненно оставит нас в тупике, что лишь послужит на пользу люблинским полякам. Я также считаю, что требование о предоставлении свободы передвижения и связи вызовет ненужные дискуссии на данной стадии переговоров.
Относительно пункта "в" мы согласны с тем, что поляки, приглашенные для консультации, должны обсудить состав правительства между собой, в то время как члены комиссии будут председательствовать в качестве беспристрастных арбитров, насколько это возможно. Гарриман уже получил инструкции насчет этого, но он считает, и я с ним согласен, что это требование можно было бы выдвинуть позднее.
Относительно выдвинутого Вами пункта "г" (о прекращении всех принципиальных изменений в Польше) я высказал свое мнение в предыдущей телеграмме и продолжаю считать, что предлагаемый нами подход скорее обеспечит желаемые результаты. Что касается пункта "д" (относительно посылки наблюдателей), то Вы вспомните, что Молотов дал на это свое согласие, но испугался, когда Кларк Керр заявил, что Вы собираетесь послать многочисленную специальную миссию. Я готов включить в инструкции Авереллу формулировку, предложенную Вами в пункте "д".
Прошу срочно сообщить, согласны ли Вы с тем, что в свете вышеизложенных соображений наши послы могут действовать в соответствии с полученными ими инструкциями… "
На это я ответил:
Премьер-министр — президенту Рузвельту 16 марта 1945 года
"1. С чувством большого облегчения я узнал, что, по Вашему мнению, между нами нет никаких серьезных расхождений, и я согласен с Вами, что наши разногласия касаются лишь тактики. Вы знаете, конечно, что нашим величайшим желанием является идти в ногу с Вами, и мы понимаем, каким безнадежным было бы положение Польши, если бы оказалось, что между нами нет полного согласия… Что касается пункта "г" (просить Советское правительство не допускать, чтобы варшавское правительство производило новые принципиальные перемены в Польше), то боюсь, что я не могу согласиться с тем, что Ваш план установления перемирия приведет к желаемым результатам. Как же мы можем гарантировать, что ни поляками в самой Польше, ни сторонниками польского правительства в Лондоне не будет сказано или сделано ничего такого, что русские могут представить как нарушение перемирия? Я опасаюсь, что план перемирия приведет к бесконечным проволочкам, а затем и к тупику, причем некоторую долю вины за это, вероятно, можно будет возложить и на лондонское польское правительство. Поэтому я боюсь, что мы не сможем поддержать Ваше предложение о перемирии, так как считаем его крайне опасным. Я еще раз самым убедительным образом прошу Вас рассмотреть вопрос, не можете ли Вы согласиться (с пересмотренным предложением относительно прекращения осуществления принципиальных перемен в Польше). Это дало бы нам какую-то основу, на которой могла бы базироваться работа наших наблюдателей, относительно чего, к моему глубокому удовлетворению, мы пришли к согласию.
В настоящее время нашим представителям полностью закрыт доступ в Польшу. Какова бы ни была причина, нас хотят лишить возможности наблюдать, что там происходит. Мы не можем мириться с таким положением".
Англо-американская тактика и вопрос о процедуре были наконец согласованы. Тем временем, как мы и предвидели в Лондоне, тупик, образовавшийся в Москве, оставался. Советская политика с каждым днем все больше прояснялась. Становилось все более понятным, в каких целях они использовали свое неограниченное, свободное от посторонних наблюдений господство в Польше. Они потребовали, чтобы Польша была представлена в Сан-Франциско лишь люблинским правительством. Когда западные державы не согласились на это, Советы отказались послать туда Молотова. Это угрожало сделать невозможным достижение какого-либо прогресса в Сан-Франциско и, более того, угрожало срывом самой конференции. В ответ на согласованное обращение наших послов 19 марта и во время переговоров, состоявшихся 23 марта, Молотов вновь выступил с резкими негативными заявлениями по всем вопросам, которые он затрагивал, а другие вопросы он просто игнорировал. Молотов настаивал на том, что Ялтинское соглашение лишь предусматривает добавление нескольких поляков к уже существующему правительству из русских марионеток и что сначала необходимо проконсультироваться с этими марионетками. Молотов продолжал настаивать на своем праве наложить вето на приглашении Миколайчика и других поляков, кандидатуры которых мы могли бы предложить, и делать вид, будто недостаточно осведомлен о кандидатурах, выдвинутых нами задолго до этого. Он не упоминал о нашем предложении о том, чтобы члены комиссии председательствовали в качестве арбитров во время переговоров между поляками. Не упоминал он также и о выдвинутом нами предложении воздержаться от проведения в Польше таких мероприятий, которые могут повлиять на будущность польского государства, а также от использования против отдельных лиц и групп таких действий, которые могут нарушить мир. Молотов игнорировал свое собственное предложение о посылке наблюдателей и сказал нам, чтобы мы обратились с этим вопросом к варшавским марионеткам. Было ясно, как божий день, что его тактика заключалась в том, чтобы затягивать дело, пока люблинский комитет укрепляет свою власть. Переговоры, которые вели наши послы, не обещали привести к справедливому урегулированию польского вопроса. Это лишь означало, что наши обращения будут класться под сукно, а время будет напрасно тратиться на составление таких формулировок, которые не решают жизненно важных вопросов.
27 марта я счел себя обязанным возобновить переговоры.
Премьер-министр — президенту Рузвельту 27 марта 1945 года
"… Как Вам известно, если мы не сумеем добиться удовлетворительного решения польского вопроса и если мы будем на деле обмануты Россией, то как Иден, так и я будем обязаны заявить об этом открыто в палате общин. Критикам Ялтинского соглашения в палате общин я советовал доверять Сталину. Если я буду вынужден сообщить в палате общин о положении дел, весь мир придет к заключению, что этот совет был неправильным, тем более, что результатом нашей неудачи в Польше будет установление там порядков по новому, румынскому образцу. Ввиду этого не настало ли время нам обоим обратиться с посланием к Сталину по вопросу о Польше? Я вышлю Вам наш примерный проект этого послания сразу же вслед за этой телеграммой. Надеюсь, что Вы согласитесь.
Как Вы расцениваете то, что Молотов не будет участвовать в конференции в Сан-Франциско? На меня это производит плохое впечатление. Значит ли это, что русские хотят отстраниться или они пытаются нас шантажировать? Предложения, выдвинутые в Думбартон-Оксе, которые будут служить основой переговоров в Сан-Франциско, исходят, как мы оба их понимаем, из концепции единства великих держав. Если это единство не будет сохранено при решении польского вопроса, который в конечном счете является важнейшей проблемой послевоенного урегулирования, то законно задать вопрос: каковы перспективы успешной работы новой международной организации? И не очевидно ли, что при таких обстоятельствах мы будем возводить здание будущего мира во всем мире на песке?
Поэтому я полагаю, что, если мы не хотим ставить под угрозу успешный исход работы конференции в Сан-Франциско, мы оба должны обратиться как можно более решительно к Сталину по вопросу о Польше и, если необходимо, относительно любых других нарушений согласия, достигнутого в Крыму. Только таким образом мы будем иметь реальную надежду на то, что международная организация будет создана на основе, приемлемой для общественного мнения наших стран. Мне даже кажется, что нам следовало бы теперь сказать Сталину о том, какое неблагоприятное впечатление произведет отсутствие Молотова на конференции в Сан-Франциско".
