— Я не знаю, — тихо говорю я. — Если бы я знала, что она за человек, у меня могли бы быть предположения…

— Но ты не набрасываешься на неё с руганью, хотя она поступила точно так же, как все?

Я кошусь на Азамата. Он явно нервничает, но гнёт свою линию. Это, в общем, хорошо, если он наконец начинает осознавать, что не заслужил своего изгнания. Однако с матушкой и правда что-то не так. Женщины у них странные, конечно, но чтобы вот так бросить своё чадо? Может, она пыталась повлиять на отца, только Азамат об этом не знает?

— Я не верю, что она совсем ничего не пыталась сделать для тебя. И пока я её своими глазами не увижу, и своими ушами не услышу от неё, что ей не интересна твоя судьба, я не поверю.

Он пожимает плечами, а потом вдруг нагибается и целует меня в макушку.

— Мне очень хочется надеяться, что ты права, — тихо говорит он. — Раньше я всегда думал, что мать меня любит. А потом вдруг оказалось, что я этого не заслуживаю. А когда появилась ты, всё снова повернулось с ног на голову, и теперь получается, что я вроде как ни в чём не виноват, а она… В общем, наверное, я просто боюсь. Я в молодости всё похвалялся тем, что ничего не боюсь, а Унгуц мне всегда говорил, мол, придёт и твоё время бояться, и вовсе не там, где ты ждёшь.

Кажется, я тут уже лишняя. В те редкие моменты, когда Азамат принимается анализировать свои чувства, он почему-то обязательно делает это вслух, хотя может напрочь забыть, что я нахожусь рядом и всё слышу. Иногда это бывает забавно. Например, когда он только начал вести тренировки, я регулярно заставала его расхаживающим по комнате и рассказывающим самому себе, какими словами он про себя называет те или иные ситуации во время боя и как их лучше классифицировать — а потом он удивлялся, откуда это я так хорошо разбираюсь в происходящем «на ринге», ведь не сошёл же он с ума, чтобы женщину грузить боевыми стратегиями.

За этим бормотанием он благополучно засыпает. Вот и славно, а то ведь он прошлой ночью не отдохнул почти.

Степь под нами тем временем переходит в невысокие горы, поросшие каким-то странным лесом. Видимо, тем самым, где под корнями деревьев поезд может пройти. Во всяком случае, кроны весьма внушительные, и я не взялась бы сказать, широколиственные они или хвойные. Наверное, и правда что-то безумно древнее, а то и вовсе неземное.

Слева от гор и до самого моря тянутся смешанные леса. Навигатор мне пиликает, что надо сворачивать к западу, но только после того, как позади останется река, а то над ней какие-то завихрения. Над горами всё вполне спокойно, они действительно невысокие. Я тихонько включаю музычку и с удовольствием обозреваю величественные муданжские пейзажи под мерное сопение на соседнем сиденье.

Азамат просыпается, когда на горизонте уже чернеют высоченные северные горы на фоне ещё не совсем чёрного неба. Сквозь прозрачную крышу видно столько звёзд, что чувствуешь себя внутри какого-то ювелирного изделия с бриллиантами.

— А я уже собиралась тебя будить, — говорю. — А то темнотища, да и лететь уже недалеко осталось, насколько я понимаю.

Он протирает сонные глаза, заливает в себя пол-литра кофе и углубляется в навигацию. Включает инфракрасный экран на лобовом стекле, чтобы всё было видно, выискивает по навигатору точное расположение деревушки, в которую нам надо.

Худул остаётся по правому борту ярким букетиком огней. Мне кажется, он раза в три меньше Ахмадхота. Поднимается ветер с океана, и мы начинаем снижаться куда-то во тьму, к подножию гор, на побережье бескрайней древней воды.

— Как же это её так далеко занесло? — спрашиваю я, когда мы выбираемся из унгуца. Азамат сказал, что, когда являешься без приглашения, транспорт надо оставлять за чертой деревни, чтобы не смущать соседей, так что мы сели в леске на пологом склоне, а теперь пешком по дороге идём в село.

— А она где-то в этих местах и родилась в семье рыбаков. Имя-то у неё гласное, но вообще она… как бы это сказать… ничего особенного. Не столичная, даже не городская, не богатая, не очень красивая. Когда отец стал ухаживать, в семье очень удивились. Ну и она быстренько предложила пожениться, пока он не передумал. Он, конечно, был сильно старше, но зато красавец, великий охотник и Непобедимый Исполин, Рождённый в Седле — это титул победителя конных соревнований.

— Понятно, — говорю. — То есть, он взял себе девочку с улицы, чтобы сэкономить на ухаживании, а потом она ему слова поперёк сказать не смела. Похвально, что и говорить.

— У нас… принято с большим уважением говорить о родителях, — после паузы произносит Азамат и резко меняет тему. — Алтонгирел мне напомнил, что тебе надо строить дом. Ты по дороге никакое местечко не присмотрела?

У меня встаёт дыбом шерсть на загривке. Алтонгирел ещё вечером после свадьбы строго указал, что Азамат должен мне построить отдельный дом где-нибудь подальше от столицы, чтобы я не путалась под ногами, и все видели, как он богат. Мне, понятное дело, совершенно не нравился такой расклад. Я хочу жить с мужем и в городе, потому что там есть работа. Пусть сейчас народ пока меня не воспринимает как целителя, но ведь привыкнут же они когда-нибудь! Да и мои занятия с целителем и Оривой прекращать совершенно не хочется. Особенно теперь, когда мне самой скоро понадобится профессиональная помощь. Короче говоря, теперь каждая моя встреча с Алтонгирелом оканчивается ссорой на почве жилищного вопроса.

— Я, кажется, уже неоднократно и весьма однозначно заявляла, что не собираюсь никуда от тебя съезжать. Я живу на Муданге только для того, чтобы быть рядом с тобой. А если тебя рядом нет, то с тем же успехом можно вернуться на Землю.

Азамат вздрагивает и чуть не роняет термопак, в котором остались ещё две кулебяки и какие-то фрукты.

— Я тебя понял, — мрачно говорит он.

Мы в молчании подходим к деревне и звоним в первую же калитку. Азамат надвигает капюшон в надежде, что хозяева не разглядят его в темноте. То ли в этом доме живёт семья побогаче среднего, то ли просто потому что край деревни, в общем, нам отвечают по домофону, что сильно облегчает жизнь и им, и нам. Азамат быстро спрашивает, где живёт «жена Долгого Охотника». Ему быстро объясняют, как пройти. Я ничегошеньки не понимаю в этом указании, потому что северный акцент у хозяина дома уж очень жестокий, да половина сказанных слов — какие-то местные ориентиры, которые я себе даже представить не могу. На Муданге я часто чувствую себя абсолютно беспомощной.

Азамат, однако, легко находит дорогу, и вот уже мы стоим перед высоким и частым деревянным забором с выразительно выструганными копьями по верху.

Азамат поглубже вдыхает и дёргает шнурок от звонка.

Очень, очень, невыносимо долго никто не отзывается на звонок. Азамат уже успевает четыре раза заверить меня, что мать не слышит или не выходит принципиально, что уже поздно, она наверняка спит, а если и не спит, то шакал знает кому не откроет посреди ночи… Да и если она придёт и выслушает наши сбивчивые объяснения, и — что ещё менее вероятно — поверит нам, то всё равно совершенно не обязательно откроет дверь. Она, дескать, запросто может предпочесть помнить сына молодым, красивым и геройски погибшим, а не живым уродом. И всё в таком духе. Я в ответ довольно ядовито обращаю его внимание на то, что ночевать нам всё равно негде, разве только в унгуце, но Азамат не поместится поперёк сидений даже если его вдвое сложить. А судя по общей приветливости этого дивного местечка никто нас с распростёртыми объятьями в свой дом не пустит, даже за деньги.

Местечко и правда живописное. Деревенька в одну улицу, по обеим сторонам которой реденько понатыканы деревянные дома. Пока мы ждём Азамат успевает объяснить, что они тоже саманные, но обшиты деревом снаружи и изнутри, потому что здесь, на севере, холодно, а от мороза саман часто трескается. С обеих сторон от деревни с гор спускаются две мелкие громко журчащие речки, надо думать, ледяные. Они впадают непосредственно в океан Гэй, окружающий муданжский единственный материк со всех сторон. Уже взошла Вторая Луна, и в её свете видно, как перекатываются холодные бледные волны, шелестя и фыркая под крутым берегом.