— У всякого свой идеал. И ваш не сделается моим. Он вызывает во мне чувство отвращения, возмущает меня.

— А ваш идеал?

— Двое влюбленных одного круга, всегда нежные, верные, страстные, живущие в прелестном уединении.

— Прекрасно! Я вас понимаю. Возлюбленный увозит вас в почтовой карете, для большей тайны, с курьером впереди. Вы скрываетесь в Швейцарии или в Италии, в каком-нибудь прелестном городе; у вас превосходный повар, много прислуги, свои лошади, потому что надо все-таки жить в привычной обстановке. Вы устроились, и вот вы свободны! Ни беспокойства, ни принужденности; нет больше ревнивых свидетелей, или стеснительных, или чересчур покладистых. Вы один, независимы, и отправляетесь, обнявшись, любоваться, как из-за горы выглянет луна или на заход солнца за лесом; в другой раз ночная прогулка по озеру: молчаливые, восхищенные, прижавшись друг к другу, в то время как гребец опустил весла и дремлет, вы мечтаете о вашей любви, глядя на звезды. О, да! Конечно, это невыразимое счастье, небесные радости, — прибавил незнакомец взволнованным, умиленным голосом. (Полное прелести выражение, с каким он проговорил последние фразы, снова поразило герцогиню де Бопертюи.) — Но долго ли длятся эти радости? Где те чистые, сильные, религиозные души для того, чтобы продержаться всю жизнь, даже месяцы, годы на такой поэтической, восторженной высоте? Нет, сударыня, таких душ не существует, в особенности если они закалились, или, вернее, ослабели в так называемом обществе. Сказать вам, что будет дальше? (Тут опять в его голосе зазвучала насмешка.) Если этим влюбленным после месяца экстаза не приходит счастливая мысль сесть в разные почтовые кареты, чтобы, по крайней мере, увезти хорошие воспоминания, то они начинают смертельно скучать, несмотря на луну, солнце, горы, озера и леса… Каждый из самолюбия боится признаться в этом, и тогда наступает раздражение, взаимные упреки, обвинения, и, пожалуй, споры и ссоры помогают, хотя немного, скоротать время. Выведенный из терпения, возлюбленный ухаживает за горничной своей дамы, если она недурна собой, или за хорошенькой крестьянкой; и вот в один прекрасный день возлюбленные расстаются заклятыми врагами. Тогда женщина ищет и находит менее поэтическую и менее уединенную любовь. Вы — женщина из общества и знаете его хорошо. Согласитесь, что сотни идиллий кончаются таким образом.

— Согласна; но есть исключения.

— Которые подтверждают правило.

— Но мы говорим об идеале. Его нельзя искать в общем правиле. Говорю вам, что среди моих знакомых знаю одну пару, которая уже двадцать лет живет счастливо и уединенно.

— И эти любовники состарились вместе, да еще в уединении! О, несчастные! Жить с глазу на глаз и наблюдать друг у друга появление морщин, седины; присутствовать при медленном разрушении молодости, свежести, красоты и говорить себе с ужасом, почти с раскаянием: «И я любил все это!» Нет, надо ненавидеть себя, чтобы вызывать друг у друга ужасное, беспрестанное сравнение настоящего с прошлым! Нет, нет! Каждому возрасту — свои удовольствия, как временам года — свои цветы. Какова бы ни была любовь, но она цветок молодости. В свое время она блестит волшебным блеском, благоухает. Но если ее время прошло, а вы хотите ее сохранить, то сохраните, как цветок в гербарии: цвет поблекнет, запах улетучится, и останутся завядшие лепестки, засохшие листья, и понадобится этикетка, чтобы узнать, что эта пожелтевшая сморщенная вещь когда-то называлась любовью. Нет, нет! Все вы, не имеющие сил для исполнения великих обязанностей, для строгой добродетельной жизни, будьте расточительны, тратьте, рассыпайте по своей дороге сокровища молодости: старость наступает так рано! Каждый потерянный день, час — невозвратны. Пусть же ваша бесплодная для добра жизнь не будет, по крайней мере, бесплодна для наслаждений! Подражайте вашим прабабушкам, почаще снимайте парадный придворный костюм и, одетые проще, летите на легких крыльях непостоянства, каприза! Вы придете в восторг от нового, непредвиденного, пикантного и разнообразного в той стране, где вам мешает побывать ложно понятое достоинство.

— Боже мой, я удивляюсь, как часто умные люди (потому что, в конце концов, я должна признать, что вы не глупы) увлекаются страстью к парадоксам до того, что противоречат сами себе.

— В чем же противоречие?

— Вы только что находили печальным, ужасным, если люди, долго и верно любившие друг друга, стареют вместе.

— Я считаю таких исключением и нахожу очень несчастными.

— А немного раньше вы не находили достаточно слов, чтобы нахвалиться счастьем вашего друга и его жены. Но, по всей вероятности, и эти голубки обречены превратиться со временем в старых голубей.

— Но я вам говорил о них, как о людях, верных своим обязанностям и любви, а мы с вами говорим о тех, кто ищет удовольствия в порочных связях. Сравнение здесь невозможно, так как…

Незнакомец не мог докончить, потому что у двери ложи раздался звонкий веселый окрик:

— Эй, Анатоль… эй!

Услыхав бесцеремонный, громкий окрик, герцогиня и незнакомец (лучше сказать, Анатоль Дюкормье) быстро обернулись и увидали у двери ложи долговязого почтаря и очаровательного маленького лодочника. Румяна, множество мушек и напудренные парики с буклями так изменили лица ряженых, что вначале Анатоль Дюкормье не мог узнать, кто это, и с удивлением смотрел, не произнося ни слова. Герцогиня встала и шепнула ему:

— Я буду здесь в субботу… в полночь у двери этой ложи; на домино оранжевая лента.

И герцогиня вышла; Анатоль, наконец, признал лодочника и почтаря.

— Жозеф, это ты?

— Ну, наконец-то! — ответил веселый торговец. — А что? Знатно я заинтересовал тебя?

— А меня узнаете, мсье Анатоль? — спросила Мария, выставляя свое хорошенькое личико.

— Узнаю, сударыня. Но, право, я был так далек от мысли встретить вас нынче здесь.

— Не моя вина. По многим причинам я ни за что не хотела ехать сюда. Но Жозеф точно взбесился, и я должна была уступить. Он все приставал: «Поедем да поедем на маскарад; ты никогда не видала, что это такое; мы повеселимся. Давай увидим Анатоля, заинтригуем его. Ну, если самой не хочется, то сделай мне удовольствие». Вы понимаете, мсье Анатоль, говоря так, этот негодный Жозеф был уверен, что настоит на своем. И вот мы здесь.

— Мы отправились к нашей соседке мадам Сюбле, она дает напрокат костюмы, — подхватил Жозеф. — Как нарочно, у нее оказался заказной костюм лодочника, который у нее не взяли. Ну, посмотри, пожалуйста, ведь правда, он точно сделан на Марию! Посмотри, как он идет ей! Ну разве она не мила в нем до того, что хочется съесть ее.

— Замолчи, Жозеф! Какой ты глупый! — заметила Мария, бросая на мужа укоризненный взгляд.

Действительно, Мария была необыкновенно мила в светло-зеленом бархатном костюме с серебряными пуговками, обрисовывавшем ее фигуру нимфы. Шелковый оранжевый пояс с длинными концами стягивал талию; широкие шаровары до колен позволяли видеть прелестнейшие ножки, обутые в розовые шелковые чулки с зелеными стрелками и в лакиро-ванные башмачки, застегнутые широкими серебряными пряжками. Румяна, мушки и пудра придавали необыкновенный блеск черным бархатистым глазам Марии, а само по себе пикантное, оживленное личико приобретало от них еще более вызывающее, плутовское и милое выражение. Анатоль Дюкормье, не желая увеличивать наивного смущения молодой женщины, украдкой окинул одним взглядом ее соблазнительный образ и вместо ответа на вопрос Жозефа, мила ли Мария, он весело сказал своему другу:

— А знаешь ли, Жозеф, и тебе костюм идет как нельзя лучше.

— Не правда ли, мсье Анатоль? — сказала г-жа Фово, обрадованная, что такой оборот разговора избавляет ее от внимательного взгляда постороннего мужчины, к чему приглашал Анатоля ее муж. — Не правда ли, что Жозеф ужасно мил в голубой куртке, белых панталонах и высоких сапогах?

— Если бы при дилижансах было побольше таких почтарей, — заметил весело Дюкормье, — то, наверно бы, число пассажиров очень увеличилось.