— Кстати, мой друг, как нынче здоровье г-жи Дюваль?

— Немного лучше, но она всегда беспокоит меня. Этот брак вдвойне выгоден для нас: мы могли бы успокоиться за будущность и Анатоля, и Клеманс. Если завтра г-же Дюваль станет лучше, я поговорю с ней об Анатоле.

— Не подождать ли немного?

— Почему это?

— Я разделяю ваши надежды насчет г-на Дюкормье и вместе с вами постараюсь, чтобы они исполнились. Но, мой друг, вы лучше всякого другого знаете странные перемены в душе человека. Не благоразумнее ли заручиться некоторым нравственным обеспечением со стороны г-на Дюкормье, прежде чем ставить на карту судьбу Клеманс?

— Конечно, так лучше. И в то же время все говорит мне, что решение Анатоля искренно. Если бы вы только видели его волнение, слезы! Наконец, каковы бы ни были его ошибки, но он не способен нарушить честное слово. С другой стороны, очень страшно поступить неосмотрительно в таком важном деле.

— Вы хорошо понимаете, мой друг, что я говорю это не из желания поддержать моего претендента в ущерб вашему, — прибавила Элоиза, засмеявшись. — Я думаю, что г-н Дюкормье более подходящая партия для Клеманс, чем мой родственник Сен-Жеран, хотя он и очень богат.

— Я согласен с вами. Сен-Жеран — превосходный молодой человек. Но боюсь, что он соглашается жениться на Клемане главным образом по излишней деликатности: он не знает, как выразить благодарность вам. Правда, Сен-Жеран находит ее прелестной, говорит о ней с увлечением: раза два или три он, по моему совету, ходил в Ботанический сад и видел Клеманс на прогулке с матерью. Я убежден, что Сен-Жеран добросовестно исполнял бы обязанности честного человека, если бы женился на этом прелестном ребенке; но боюсь, как бы он рано или поздно не пожалел об этом союзе. Конечно, из деликатности он скроет сожаление, но Клеманс, с тонкой ее чувствительностью, угадает это и тогда… подумайте, какая будущность?

— Да, мой друг, это будет печально. Да, наконец, как ни хорош мой племянник, но он может не понравиться м-ль Дюваль; я признаю, что у него далеко не такие внешние качества, как у г-на Дюкормье. Если бы ваш друг серьезно изменился к лучшему, то можно, не колеблясь, предложить его г-же Дюваль.

— Не внушай мне тревоги ее здоровье, нечего бы и торопиться с этим. А, с другой стороны, важно, чтобы у Анатоля была какая-нибудь цель; надо занять его сердце, и тогда при совместных усилиях у нас сто шансов против одного, что мы спасем его.

— Ваша правда.

— Если г-жа Дюваль почувствует себя лучше, то надо поскорей сообщить ей о нашем плане. Если он ей понравится, то, без сомнения, Клеманс согласится, потому что мать имеет на нее огромное влияние. Несчастную женщину больше всего печалит, что ее дочь останется одинокой, без поддержки; и поэтому она не может отказаться от нелепой надежды, что полковник Дюваль жив, и, следовательно, Клемане не останется одна на свете после ее смерти. Ах, если наш проект удастся, вот славная будет троечка: Анатоль, Жозеф и я!

— Мне очень хочется узнать г-жу Фово и ее мужа. Я не забуду, что вы при всякой неприятности, в тяжелых обстоятельствах шли к ним и уходили от них утешенным, — так на вас действовала их любовь, их счастье.

— Да, милая Элоиза. Многими хорошими минутами я обязан этим золотым сердцам. Это еще не все. Я был беден. По выходе из коллежа я почувствовал призвание к естественным наукам, а мой отец мог давать мне только четвертую часть необходимых средств, как ни урезывал я себя во всем. Жозеф получил маленькое наследство и в продолжение многих лет помогал мне, был для меня нежным, преданным братом. Благодаря его помощи и небольшим посылкам отца, я имел необходимые пособия; а их так часто недостает многим даровитым людям, и нужда останавливает их полет. Наконец моя карьера упрочилась, и я мог заплатить Жозефу материальный долг; но нравственно я останусь навсегда его должником, потому что без него я не был бы тем, что я есть.

— И я, мой друг, также обязана ему всем. Если бы он не помог вам стать знаменитым, разве бы я встретила вас? Пусть же он и его жена будут здесь дорогими гостями! Все, что вы говорили о г-же Фово, очень нравится мне. Что может быть лучше простоты!

— Но я вас должен предупредить, Элоиза, — сказал Жером, смеясь, — мой друг и его жена — маленькие люди, как называют таких важные особы. Они без манер, не умеют красно говорить, не знают светского обхождения; но они получили самое лучшее воспитание, потому что выросли в трудовой, честной жизни.

— Друг мой, вы научили меня понимать смысл этих прекрасных слов: святая простота. В самом деле, есть ли что лучше простоты? Она означает искреннее, свободное излияние наших хороших естественных чувств; счастливое незнание, что прилично и что неприлично говорить, когда правда просится на уста. Простота не заботится о сдержанности в выражении добрых, благородных мыслей и чувствует инстинктивное отвращение ко всему искусственному, условному; она имеет смелость пользоваться счастьем без стеснений и ничем не жертвовать тщеславию. Да, простота — это здра-вый смысл хорошей души, и я больше, чем кто-либо, должна ценить ее. Я так долго жила в обществе, где лучшие умы и натуры томятся, чахнут и часто погибают под иссушающим влиянием приличия и неприличия. Сколько раз я там видела, как знатные люди становились рабами приличия: делали низости, потом становились продажными, потому что приличие требовало поддержать свое звание, иметь известное положение, хотя бы пришлось из-за глупого тщеславия разорить и себя и семью. Сколько даровитых молодых людей, вследствие праздной, бесполезной жизни, впало в отвратительный разврат, потому что человеку старинной фамилии неприлично заниматься делом, составить себе положение. Часто я видела, что молодые женщины, страстно любившие своих мужей, сперва страдали от супружеской холодности, с какой встречали их наивную нежность, а потом мстили за себя. И это все лишь потому, что мужу неприлично быть и казаться влюбленным в жену, как какому-нибудь буржуа. Скольких я знаю женщин моего круга, которые лишились счастья всей жизни потому, что верх неприличия — возвыситься в собственных глазах, связав свою жизнь с любимым человеком, которого чтишь больше всего в мире.

Говоря это, Элоиза в трогательном волнении протянула мужу свою прелестную руку.

— Милая, благородная Элоиза, — отвечал Жером, и глаза его наполнились слезами, — ты сокровище, ты сама доброта, прелесть, добродетель! У меня недостает слов! Не говори мне ничего больше, сердце мое переполнено, дай мне плакать и смотреть на тебя.

Нельзя передать, с каким восторженным обожанием Жером посмотрел на жену; в эту минуту исчезла грубость черт его лица; оно казалось преображенным. Элоиза, также глубоко взволнованная, сжимала его руки и, любуясь им, сказала:

— Как красив счастливый человек!

В это время раздался звонок. Молодая женщина, овладев своим волнением, сказала мужу:

— Мой друг, вот и Дюкормье или Фово.

Дверь в гостиную отворилась, и старый слуга бывшей маркизы де Бленвиль доложил:

— Господин и госпожа Фово.

Вошел Жозеф в черном сюртуке и галстуке безупречной белизны, держа на руке аккуратно сложенную шаль жены. Мария была необыкновенно мила в шелковом переливчатом платье и в новом кружевном чепчике с бантом и с несколькими розовыми бутонами. Г-жа Бонакэ не могла удержаться, чтобы не сказать тихо мужу:

— Боже, до чего она хороша!

— Как любезно с вашей стороны, дорогая г-жа Фово, что вы с Жозефом приняли наше приглашение, — говорил доктор, идя навстречу гостям и знакомя Марию с женой, которая обратилась к ней с самой милой приветливостью.

— Я счастлива, сударыня, что имею честь видеть вас здесь; я знаю, что вы и г-н Фово лучшие друзья мужа. Могу ли я надеяться, что вы уделите и мне частицу этой дружбы?

— Сударыня, конечно… — отвечал Жозеф, раскланиваясь, как умел.

— Позвольте, сударыня, — перебила живо Мария, — я скажу без околичностей: вы кажетесь мне такой милой особой, ваше лицо мне до такой степени нравится, что мне очень легко и приятно подружиться с вами, как мы уже дружны с г-ном Бонакэ.