— Такая скромность мне нравится.

— Я больше вас дорожу добрым именем м-ль Дюваль; поэтому не желаю, чтобы оно было произнесено в этом деле. Пускай это будет последним знаком уважения к ней.

— Очень приятно для меня. Я меньшего и не ожидал от вашей порядочности. Если хотите, мы скажем свидетелям, что… вы мне наступили на ногу. Думаю, это достаточный повод вспылить и потребовать друг от друга удовлетворения.

— Согласен.

— Вы владеете шпагой?

— Достаточно. Надеюсь вам доказать это.

— Когда?

— Да завтра утром.

— В котором часу?

— В девять, если хотите.

— В каком месте?

— Выбирайте.

— В нижнем Венсенском лесу.

— Съезжаться?..

— У Сент-Антуанской заставы. Карета, приехавшая первой, подождет другую.

— Прекрасно.

Обменявшись этими словами, Дюкормье отворил дверь, и Сен-Жеран медленно спустился с лестницы. Этот хороший человек сильно страдал не от одной безнадежной любви к Клеманс: он искренно боялся за ее будущее, узнав, какой выбор она сделала. Сен-Жеран долго колебался, поступить ли ему так, как предлагал Дюкормье. Убедиться собственными глазами, что Клеманс Дюваль пришла в этот дом одна, ночью — значило подвергать себя бесполезному и жестокому страданию. Но, как почти всегда это бывает, он поддался роковому влечению, которое заставляет нас добровольно усиливать наши страдания. Он стал в тени у ближайшего дома и начал ждать. Не больше как через четверть часа Сен-Жеран увидал при ярком свете газа, как Дюкормье вышел с Клеманс из дома; как они дошли до угла улицы Сен-Дени, где стояли извозчики, и как Дюкормье сел в карету вместе с молодой девушкой.

— О, я убью этого человека! Он меня заставил слишком страдать, — сказал себе Сен-Жеран, вытирая слезы гнева и отчаяния.

На другой день после рассказанных событий, около двух часов, Мария Фово, бледная и расстроенная, подъехала к квартире доктора Бонакэ. Сойдя с извозчика, она побежала к привратнику и спросила, дома ли доктор.

— Нет, сударыня, доктор уехал, — отвечал привратник.

— А г-жа Бонакэ дома?

— Также нет.

— Боже мой, Боже мой! Какая неудача! Но я все-таки войду и подожду доктора или его жену.

— Бесполезно, сударыня. Они уехали на почтовых два часа тому назад. Кажется, родственница г-жи Бонакэ, от которой она только вчера вернулась, внезапно заболела. Посланник этой дамы приехал в дорожной карете за доктором. Но, сударыня, что вы так побледнели? Постойте, вы падаете! Ах, Боже мой! Бедная барыня, ей дурно! Жена, жена, иди скорей! — закричал привратник, подхватывая почти лишившуюся чувств Марию.

Когда она пришла в себя, благодаря помощи привратницы, то снова расспросила об отъезде Бонакэ. Потом со смертельной тоской в душе вышла из дома, отпустила извозчика и пошла по набережной. Против Нового Моста она увидала меблированные комнаты, отправилась туда, спросила себе маленькую комнату, бумаги, чернила и перо. Здесь Мария написала письмо к родителям, часто прерывавшееся слезами, которые заливали ее бледное задумчивое личико, когда-то такое веселое и свежее. Вот что писала она.

«Дорогие родители!

Сегодня утром вы меня выгнали от себя, как бесчестную женщину. Вы не захотели выслушать меня. Я не ропщу. По-видимому, все против меня. Вы должны были меня обвинить, но я скажу вам правду, всю правду. Вы знаете, что я никогда в своей жизни не лгала. Извините, если мое письмо бессвязно, но я теряю голову. Прежде всего дайте мне рассказать, что произошло сегодня утром.

В десять часов вошел Жозеф в комнату мамы, где мы были. Хотя он подстриг бороду, но у него был такой ужасный, такой страшный вид, что мы все втроем вскрикнули. Он подошел ко мне и глухим голосом, так что с трудом можно было расслышать, сказал:

«Мария, вчера вечером, в половине седьмого, служанка пошла за извозчиком на улицу Бургон, и вы сели в карету перед лавкой. На вас была оранжевая шаль и белая шляпка. Карета отвезла вас в один дом, на улицу Луны. Там вы поднялись в верхний этаж, и Анатоль отворил вам. Через несколько минут он вывел вас из той комнаты, где вы были, и сказал: «Моя крошка, надо отложить наше свидание до завтра». Правда ли все это?»

«Все это правда. Теперь, Жозеф, выслушай меня», — сказала я ему.

«Подлая!» — закричал мой муж. Потом колени у него подогнулись, и он упал на спину, как пораженный громом. Тогда ты, мама, бросилась помогать Жозефу, а отец взял меня за плечи и вытолкал из дома со словами: «Убирайся, негодяйка, отсюда и никогда не возвращайся. Ты опозорила нашу старость».

Мария на минуту перестала писать, чтобы вытереть слезы. Потом продолжала письмо.

«Вот что произошло, не так ли, мама? Потому-то я обращаюсь к тебе: отец не захочет ни читать, ни слушать моего письма. Я на это не ропщу. Он должен считать меня виноватой. И все-таки, клянусь жизнью моей маленькой Луизы, я невинна. Может быть, ты, мама, мне поверишь. Но читай дальше. Что тебе от того, если ты прочтешь это письмо? Сделай мне эту последнюю милость, если я никогда не должна с тобой увидеться. Боже мой! Как объяснить тебе причины, толкнувшие меня на этот поступок? Я только теперь понимаю его важность. Попробую. Но умоляю тебя, милая мама, будь терпелива. Нужно рассказать обо всем издалека. Почти три месяца тому назад я тебе говорила, какое мне делали подлое предложение. Увы! Я тогда смеялась над ним! Ты мне советовала рассказать все Жозефу. Случайно вышло так, что мсье Анатоль, друг мужа, был секретарем у этого князя. И князь, зная, что Анатоль знаком с нами, имел низость сказать ему: «Если вы добьетесь, что г-жа Фово меня выслушает, то ваша карьера обеспечена». Бедная мамочка, ты не поймешь меня. Все это так гадко, так запутано, что ты скажешь, будто я выдумываю.

Анатоль возмутился, но сделал вид, что согласен, и сказал Жозефу и мне: «Я хочу мстить за вас и за себя этому старому развратнику: у него есть красивая дочь, и я постараюсь соблазнить ее, а он будет думать, что я говорю г-же Фово в его пользу. И в один прекрасный день я скажу ему: «Князь, Мария ждет вас у себя». Он придет, и я объявлю ему при тебе, Жозеф, и при твоей жене, что соблазнил его дочь».

С этого времени Жозеф стал грустным, озабоченным и обращался со мною не по-прежнему; бывал часто груб, а иногда жесток. Я тебе, мамочка, говорила, как меня огорчает и удивляет такая перемена, а ты мне отвечала: «Потерпи, дитя мое. В семейной жизни бывают дурные и хорошие дни; у тебя были хорошие, теперь пришла очередь дурных. Хорошие вернутся; потерпи». Я терпела, потому что все-таки любила Жозефа. Характер его становился все мрачней и раздражи-тельней. Он мне устраивал сцены по поводам, не стоящим выеденного яйца. Я старалась его успокоить, развеселить, разогнать его мрачные мысли. Мне это почти никогда не удавалось, и я втихомолку горько плакала. Ты ничего не знала, потому что я не хотела огорчать тебя своими печалями. Но в воскресенье ты сама догадалась, и я ответила тебе, что терплю муку в надежде на хорошие дни. Но я сказала неправду. Я не могла больше терпеть и объяснилась с Жозефом. Тут я узнала, что он ревновал меня, не зная, однако, к кому и за что, и сказал, что если князь предлагает мне деньги — значит, в квартале обо мне ходили дурные слухи. Я тогда же передала тебе это, но не призналась, что в тот раз мой бедный Жозеф побил меня. Я не сердилась на него, потому что он был, как сумасшедший. Ты мне сказала: «Потерпи еще: ревность — как солома: скоро загорается и скоро гаснет. Будь ласкова, не ропщи, веди себя честно, как всегда, и твой Жозеф рано или поздно увидит, что подозревал тебя напрасно, и тогда опять вернется к тебе». Я послушалась твоего совета. Но, к несчастью, Жозеф начал пить. Я скрывала от тебя, милая мама, но проводила ужасные дни. Это было еще ничего, когда я оставалась одна с Жозефом; но серд це мое разрывалось на части, если он оскорблял меня при дочери, и она видела отца полупьяным. Я плакала и все думала: «Если б не этот подлый князь, мы с мужем были бы счастливы», — потому что при каждой сцене Жозеф повторял: «Верно, о тебе ходили дурные слухи, если князь предложил деньги. Если ты меня больше не любишь, — значит, у тебя есть любовник».