— О, от всего сердца! — отвечала Клеманс. — Так как доктор никогда не говорил нам об этой несчастной идее, то и мы забудем, что она была у него. Не правда ли, мама?

— Без сомнения, мое дитя.

— Однако я думаю, что доктор передаст вам это предложение. Вы, конечно, откажете?

— Да, — отвечала Клеманс, — мы откажем, и категорически.

— Теперь я попрошу вас об одной милости: не говорите моему другу, что я передал вам об этих слухах. Вы, быть может, невольно выкажете ему холодность, и он припишет это мне; а я буду в отчаянии, сударыня, потому что с детства дружен с Бонакэ, и, уверяю вас, он лучший человек в мире.

— Всегда добр и великодушен, — заметила г-жа Дюваль, тронутая нежной привязанностью Дюкормье к другу. — Ну хорошо; мы не будем говорить о вас, мы уважаем вашу деликатность. Если доктор обратится со своим нелепым предложением, мы откажем, но не подадим вида, что были предупреждены. И потом, не знаю, счастье ли изменило мой взгляд на вещи, но я согласна с г-ном Дюкормье, что и бедному доктору мысль об этом браке показалась ослепительной. Он виноват в том, что вообразил, будто и мы с дочерью разделим его ослепление. Но теперь мы так счастливы, что прощаем ему от всего сердца. Не правда ли, Клеманс?

— Конечно, мама. И потом, если мы станем сердиться на доктора, то очень огорчим г-на Дюкормье.

— Благодарю вас, благодарю, — сказал Анатоль с чувством. — Увы! Такие друзья, как Бонакэ, редки, и по вашей милости наша дружба останется неизменной.

— До скорого свидания, до завтра, не правда ли, г-н Дюкормье? — сказал г-жа Дюваль, прощаясь с Анатолем. — Вы нас найдете более благоразумными: завтра мы придем в себя от волнения.

— До завтра, сударыня, — отвечал Анатоль, отвешивая глубокий поклон.

Едва он вышел из комнаты, как г-жа Дюваль сказала дочери:

— Что за благородное, что за чудное сердце! Как он деликатен! И все это отражается у него на очаровательном лице.

— Значит, Эмма не ошиблась, милая мамочка, говоря, что посылает тебе истинное сокровище в лице г-на Дюкормье, — ответила Клеманс рассмеявшись.

— Ну, был ли смысл у этого сумасшедшего доктора! Уж если им овладела неистовая страсть выдать тебя замуж, то почему он не подумал о таком муже, как Дюкормье? Не правда ли, милочка?

Клеманс покраснела, опустила глаза и ответила с легкой улыбкой:

— Видишь ли, это оттого, что такие люди редко встречаются.

Предоставляем читателю вообразить себе разговор матери с дочерью с глазу на глаз о близком освобождении полковника Дюваля.

Три месяца спустя после рассказанных событий доктор Бонакэ ходил по своему кабинету с видимым беспокойством. Время от времени он нетерпеливо поглядывал на часы. Было уже пять часов вечера. Он то садился, то выходил на балкон, смотрел вдаль на набережную, видимо, поджидая кого-то. Доктор только что уселся после новой разведки на балконе, как вдруг услыхал стук подъехавшей кареты. Подбежав к окну, он увидал рядом с кучером старого слугу своей жены; доктор быстро сбежал с лестницы и у входной двери встретился с женой. За ней горничная и лакей шли с вещами.

— Вы беспокоились, мой друг, не правда ли? — говорила г-жа Бонакэ, здороваясь с мужем.

— Да, я думал, что встречу вас в двенадцать часов. Ждал вас около конторы дилижансов и ушел оттуда только в три. Я боялся, не случилось ли чего по дороге. Но ваш вид успокаивает меня, слава Богу, — говорил доктор, смотря с нежной заботой на жену.

— Я опоздала оттого, что в пятнадцати лье от Парижа сломался дилижанс.

— А вся поездка прошла благополучно? — спрашивал доктор, поднимаясь по лестнице. — Вы не устали? Было ли удобно в почтовой карете? Вы привыкли путешествовать в собственном экипаже и с такими удобствами.

— Мне было превосходно, мой друг. Я взяла купе для себя и для горничной; Луи поместился на империале; уверяю вас, такой способ путешествовать очень удобен.

Обменявшись нежными приветствиями, всегда следующими за долгой разлукой, Жером сказал:

— Из писем знаю, что вы были очарованы приемом родственницы.

— Да, милый Жером, она очень обрадовалась моему приезду. Мы много говорили о моей матери, — ведь она была лучшим другом г-жи Фельмон, — время летело быстро. Но г-жа Фельмон только очень жалела, что не видела вас. Она понимает, что занятия не пускают вас из Парижа, но все-таки взяла обещание, что я привезу вас в Фельмон, если вы освободитесь на несколько недель. «Потому что, — как она мне сказала, — раньше, чем умереть, я хочу узнать и поблагодарить человека, которому вы обязаны счастьем. Но в желании видеть вашего мужа есть немного эгоизма. Его слава знаменитого врача уже давно дошла до меня, и хотя моя главная болезнь — старость, но я бы очень желала посоветоваться с доктором Бонакэ». И я, мой друг, обещала привезти вас к ней, потому что она очень слаба. Когда я гостила там, то с ней был какой-то нервный припадок, который, к счастью, прошел без последствий.

— В этом возрасте все важно, и я обещаюсь съездить к г-же Фельмон при первой возможности. Осмотрев ее, я уже не затруднюсь предписать режим и дать некоторые подкрепительные средства, чтобы поддержать ее.

— Благодарю, мой друг. После моей матери она для меня самый любимый и уважаемый человек.

— Но как она переносит полное одиночество?

— Она превосходно устроилась, потому что большой философ. Хотя ее доход с имения очень скромный, но она живет прилично, среди нескольких добрых слуг, состарившихся вместе с ней; они обожают ее. Чтение, вышивание, птицы, цветы, благотворительность, прогулки — вот что наполняет время г-жи Фельмон, и оно проходит незаметно.

— Такая способность жить одной в семьдесят лет встречается очень редко и всегда указывает на высший ум.

— Вы уже имели доказательство, какой у нее самостоятельный, возвышенный ум. Помните, какое трогательное письмо она прислала нам, отправив назад знаменитое контруведомление о нашей свадьбе.

— Все, что я писала ей о вас, и в особенности мои рассказы, совсем вскружили ей голову. Вы одержали победу, — прибавила Элоиза, засмеявшись. — Но, мой милый, что с вами? Почему у вас такой грустный, озабоченный вид? Вы меня беспокоите.

— Это правда, и мне вдвойне нужно было увидеть вас. Я не хотел писать о том, что меня мучит, из боязни встревожить вас. И потом, что мог я сообщить? У меня скорей предчувствие, чем уверенность. Я боюсь несчастий, и это печалит меня. Слава Богу, вы приехали, моя милая, добрая Элоиза, и я вновь нашел свою лучшую половину и уже не чувствую себя таким подавленным, обескураженным.

— Вы меня пугаете, Жером. В чем дело?

— Дело идет о Фово, о его жене и об этой несчастной сиротке.

— О Клеманс Дюваль? Но что с ними случилось?

— У меня только подозрения; однако, я боюсь за них.

— Следовательно, вы их видели последнее время?

— Вы помните, что известие о почти чудесном спасении полковника сначала нисколько не потрясло г-жу Дюваль. Но, к несчастью, она была уже истощена долгими страданиями и вскоре заболела какой-то ужасной изнурительной лихорадкой, когда осуществилась так долго обманывавшая ее надежда.

— Да, мой друг, и я помню также, как м-ль Дюваль с непонятной холодностью отказалась после смерти матери пожить у нас до замужества с Сен-Жераном. А его предложение приняла как оскорбление. Но знаете ли, такая щекотливость, хотя и преувеличенная, скорей меня тронула, чем обидела; она происходит от чуткой совести и заслуживает уважения. Сен-Жеран ужасно страдал тогда, да и теперь еще страдает. Он написал мне в Фельмон душераздирающее письмо. То, что он узнал от нас о м-ль Дюваль, и ее редкая красота, — все это произвело на него глубокое впечатление, и он говорил мне, что теперь все его надежды в жизни разрушены. И я думаю, что это действительно так. Но какие новости о полковнике Дюваль?

— Никаких, с тех пор как мы узнали, что в ту минуту, когда велись переговоры о его обмене, завязалась новая схватка с кабилами, и переговоры прекратились. Бог знает, что теперь с полковником. Такая неизвестность вдвойне ужасна: теперь, больше чем когда-либо, несчастная девушка нуждается в отеческом покровительстве. Вы помните, что когда Клеманс объявила нам о своем намерении жить так же уединенно, как она жила с матерью, то это решение нисколько меня не удивило и не опечалило, хотя оно довольно странно для восемнадцатилетней девушки?