Всей душой и на всю жизнь твоя Диана».

Клеманс к Анатолю.

«Еще одна хорошая новость, мой Анатоль; еще одно утешение в вашем отсутствии, которое сверх ожидания я переношу мужественно, потому что воспоминание о вас неразлучно со мной, и мне кажется, что духовно мы и не расставались. Если бы я не боялась дать вам повод упрекать меня в слабости, то прибавила бы, что и хорошая новость доставила мне минуту сильнейшей тревоги, так как я узнала, что вы подвергались опасности. Но, слава Богу, она миновала, и не к чему вспоминать прошедшие страхи.

Право, мой Анатоль, наша любовь приносит нам счастье. Мне было отрадно узнать, что друзья, которых: мы лишили нашего доверия, ни в чем не провинились перед нами. А какое облегчение — покаяться в предубеждении, которое отдаляло нас от них! Неприятного недоразумения как ни бывало, и радость от дружеского согласия чувствуется вдвое сильнее.

Чтобы рассказать вам хорошую новость, мне придется вернуться к прошлой неделе, печальной неделе вашего отъезда.

Вы, конечно, помните, мой друг, что неделю тому назад просили отправиться меня в вашу квартиру на бульваре Bonne Nouvelle. Вы говорили, что уже больше не живете в отеле де Морсен и бываете там только днем, а ночуете в нанятой квартире. Вам хотелось, чтобы я увидела то место, где, по вашим словам, вы так долго прошили наедине со своей любовью. Мне понятен такой каприз сердца, мой Анатоль. И я бы также очень желала показать вам места, где жила со своей милой, нежной матерью. Знакомство с местами, где жило любимое существо, посвящает нас в его прошлое; мы хотим также овладеть и им, словно нам недостаточно настоящего и будущего.

И в тот вечер я отправилась с вами на вашу квартиру, как пошла бы за вами всюду. Разве я не свободна? Разве я не принадлежу вам? Разве я не ваша жена, — да, ваша жена перед Богом и перед моей матерью? Ведь она, умирая, сказала вам: «Поклянитесь мне, что женитесь на Клеманс, и я умру спокойно, не тревожась за ее судьбу». Ах! Вы вполне правы, мой друг: наш брак, наш истинный и священный союз заключен в ту торжественную минуту, когда мама уже холодеющей рукой соединила наши руки и сказала угасающим голосом: «Благословляю вас, дети мои».

Да, да, вы правы, мой Анатоль: с этой минуты я принадлежу вам. И что значит людской обряд для союза, заключенного в такую торжественную минуту? Не больше, как неизбежная формальность в глазах света, которая, по мнению этого же света, должна быть отложена до окончания моего видимого траура, так как в душе я никогда не перестану носить траур по обожаемой матери. Я уже много раз говорила вам, что в моей печали нет ничего острого. С той минуты, как я закрыла глаза моей дорогой мамы, уже любившей вас как сына, видали ли вы, чтобы я предавалась отчаянию, которое убивало бы человека, если бы долго длилось? Думать о маме, горевать о ней составляет теперь такое же необходимое условие моего существования, как дыхание, как любовь к вам, мой Анатоль. Но я все делаю отступления и никак не доберусь до новости, о которой я хочу рассказать вам. Вы, конечно, извините за это.

Наше последнее свидание в вашей квартире было прервано каким-то докучливым господином, которого вы были обязаны принять. Но я не права, браня его, потому что, оставшись одна в гостиной, где все напоминало вас, я так ушла в мысли о вас, что удивилась, когда вы вернулись, прося извинения за долгое отсутствие.

Кажется, я говорила вам, что в этот вечер ко мне заходил доктор Бонакэ и очень жалел, что не застал меня; он оставил записку, где умолял принять его на другой день рано утром. Мы так были предубеждены против доктора, что я не ответила ему на письмо. И потом, вы помните, мой друг, что этот и следующий день я не расставалась с вами? Увы! Словно мы предчувствовали близкую разлуку. Действительно, вы сообщили мне, что вам надо уезжать в ту же ночь, потому что ваш всесильный покровитель, князь де Морсен, доставил вам место первого секретаря посольства.

Доктор и его жена оставили меня в покое, видя мою настойчивость, и я давно уже ничего не слыхала о них. Но вчера, отправляясь на прогулку в Ботанический сад, я встретила доктора. Я не хотела с ним встречаться, но он протянул руку и сказал с приветливой улыбкой:

— Не бойтесь ничего. На этот раз я не с дурными вестями. Напротив, я хочу сказать хорошее об Анатоле и с этой целью шел к вам; но в уверенности, что меня не примут, я нес вот это письмо. Если вам больше нравится прочесть письмо, чем слушать меня, то возьмите его, и я вам не стану надоедать.

Признаюсь вам, мой друг, и вы поймете меня, что при словах: «Я хочу рассказать хорошее об Анатоле», мое предубеждение против доктора рассеялось, как по волшебству; я опять почувствовала прежнюю дружбу, которую питала к нему по многим причинам. Я бросила прогулку и вместе с доктором вернулась домой. Вот дословно наш разговор.

— Нынче утром, — сказал доктор, — я узнал об одном поступке Анатоля, который делает ему честь и дает мне сильную надежду на счастливое будущее для вас, как вы того заслуживаете.

— Объяснитесь, пожалуйста, доктор, — сказала я.

— Если бы не видали Анатоля совершенно здоровым перед отъездом, то я бы очень осторожно рассказал вам, какой опасности он подвергался, чего вы, вероятно, не знаете.

— Какой опасности?

— Он храбро, благородно дрался за вас.

— Он дрался за меня? — вскричала я, потому что, сознаюсь в слабости, мой друг, мысль даже о прошедшей опасности пугала меня. — С кем же дрался Анатоль? — спросила я доктора.

— С графом Сен-Жераном. Анатоль тяжело ранил его, но, слава Богу, Сен-Жеран вне опасности.

— А что за причина несчастной дуэли?

— Я знаю о ней только следующее и вот каким образом. Моя жена, воротясь из поездки, получила от Сен-Жерана записку, где он выражал желание повидаться со мной. Так как мы с женой далеки от общества, в котором вращается Сен-Жеран, то и не слыхали ничего о дуэли, хотя о ней много говорили. Поэтому я очень удивился, застав Сен-Жерана выздоравливающим от раны.

«Я знаю, — сказал он мне, — вашу привязанность к м-ль Дюваль. Вам лучше всякого другого известно, как почтительно я интересовался ею и как рушились мои надежды. Вследствие многих обстоятельств, о которых считаю бесполезным рассказывать, сделалось неизбежным столкновение между мной и г-ном Дюкормье. Из уважения к м-ль Дюваль, мы согласились держать в секрете действительную причину дуэли: мы соперники из-за руки м-ль Дюваль. Однако в отношении вас я вынужден нарушить молчание и хочу, чтобы вы знали следующее: когда мой противник увидел меня окровавленным у своих ног, то бросился передо мной на колени и со слезами потихоньку сказал мне: «Я всю жизнь буду оплакивать свой поступок. Но клянусь вам вашей пролитой кровью, что посвящу все мое существование для счастья м-ль Дюваль. Вы спо-собны понять меня». Действительно, я понял его, потому что подобные слова в устах победителя-соперника могли быть приняты за наглую, отвратительную насмешку; но волнение и слезы г-на Дюкормье, его тон придавали этим словам столько искренности, что я счел их и до сих пор считаю священным залогом того, что он посвятит жизнь для счастья м-ль Дюваль. Я нахожу себя обязанным открыть вам это, потому что, как ни виноват передо мной г-н Дюкормье, но перед ду-элью он признался, что вы вначале обещали его посватать к м-ль Дюваль, а потом остановились на мне. Однако не тревожьтесь за м-ль Дюваль: я, потерявший всякую надежду соперник, желал бы, чтобы у вас исчезло предубеждение против г-на Дюкормье».

— Не могу вам передать, — продолжал доктор Бонакэ, — как убедительно, с каким рыцарским благородством Сен-Жеран произнес последние слова. Они доказали мне, что вы действительно внушили серьезную любовь Анатолю. А мне было необходимо, о, чрезвычайно необходимо, разубедиться на его счет, когда я узнал об его отъезде, и в особенности…

Доктор не кончил и, подавляя удививший меня вздох, сказал: