— Будьте осторожны!

Так как Дюкормье медлил с ответом, обменявшись выразительным взглядом с молодой девушкой, то г-жа Дюваль сказала бодрым голосом:

— Не правда ли, ваш друг путешествовал по Алжиру? Не бойтесь, отвечайте мне. А ты, дитя мое, не тревожься. Мсье подошел к деликатному вопросу так осторожно и заботливо, что, видишь, я спокойна. Поэтому не волнуйся. Я не поддамся безумной надежде: я слишком хорошо чувствую, что мне теперь не вынести разочарования. Как видите, сударь, можете сказать мне, ничего не опасаясь.

— Верю, сударыня; вижу это, и ваша твердость облегчает мне трудную задачу. Да, мой друг путешествовал в Алжире и побывал среди племен, живущих на границе с пустыней. Там он узнал, что один французский полковник, которого считают умершим, держится давно уже в плену у кочевых арабов и бродит вместе с ними.

Г-жа Дюваль, несмотря на решимость не поддаваться обманчивой надежде, не могла удержаться от радостных слез, когда эта надежда ожила; однако благоразумное сомнение взяло верх.

Клеманс, заметив это, не могла больше сдерживать себя и сказала:

— Милая мама, умоляю тебя, не поддавайся мрачным мыслям. Нам с тобой надо много мужества, чтобы не увлечься надеждой, которая, увы, не новость для нас.

— Это и должно тебя успокоить, моя девочка. Видите ли, милостивый государь, не имея положительных доказательств смерти моего мужа, мы с дочерью много раз думали, что он попал в плен; но признаюсь, в наших предположениях не было даже и того сомнительного основания, какое даете нам вы.

— Действительно, сударыня, основание очень сомнительное. Я уже имел честь сказать, что в письме нет никаких подробностей; передается только слух. Я бы и сам не придал ему большого значения, если бы не слыхал много раз от м-ль Левассер о ваших сомнениях. А тут еще позавчера услыхал о том же от моего лучшего друга, доктора Бонакэ. Поэтому, когда получил письмо, то моей первою мыслью было известить вас и написать в Алжир, где мой приятель пробудет еще не-которое время. Я просил его припомнить все точнее, все, что он слышал, и главным образом сообщить название и географическое положение племени, где он добыл сведения. Это облегчило бы поиски.

— О, сударь! Чтобы ни случилось, и хотя у меня мало надежды, но я до конца жизни не забуду, сколько доброты и предусмотрительности вы оказали нам, — сказала г-жа Дюваль с глубокой благодарностью.

— Боже мой, сударыня, но кто бы поступил иначе? — скромно возразил Анатоль растроганным голосом. — Я только жалею, что не могу сделать больше; жалею, что зависимое положение не дает мне располагать собой. Будь это иначе…

— Будь это иначе? — спросила г-жа Дюваль с удивлением.

— Если бы я был независим, — заговорил Анатоль со сдержанным волнением, — то просил бы вас позволить мне насладиться самым высоким счастьем, какое дано узнать человеку. Но прекрасная мечта неисполнима. В первый раз в жизни я завидую свободе, которую дает богатство.

— Я вас не понимаю, — сказала г-жа Дюваль, все более и более удивляясь.

— Не правда ли, сударыня, большинство, и в том числе мой друг, едут в Алжир обыкновенно из любопытства или с художественными целями?

— Без сомнения.

— Ну, так представьте себе, что вполне независимый человек предпринимает такое путешествие не с целью удовлетворить свои художественные вкусы или любопытство туриста, а в надежде, быть может, возвратить жене и дочери мужа и отца, а Франции — одного из храбрейших офицеров, которым она гордится. О, сударыня, — продолжал Дюкормье, и его прекрасное лицо осветилось энтузиазмом, — какое счастье пренебречь усталостью, лишениями, опасностями, чтобы посвятить себя такому святому делу! Какое другое, более благородное употребление из своей независимости может сделать богатый и свободный человек? Но, увы, судьба не в одинаковой мере позволяет нам мочь и хотеть! А какие счастливцы те, кому дано исполнить все хорошее, о чем они мечтают!

Трудно передать, с какой захватывающей сердце печалью Анатоль сказал последние слова. Г-жа Дюваль, глубоко тронутая, как и ее дочь, великодушной мыслью Дюкормье, отвечала:

— Во всяком другом такое благородство чувств меня бы удивило; но сегодня я читала письмо м-ль Эммы Левассер к моей дочери и знаю, чего можно ждать от вас.

— Частые разговоры о м-ль Левассер о вас и вашей дочери возбудили во мне глубокий интерес ко всему, что касается вас. Повторяю вам, я сожалею только о бесплодности моих искренних желаний; жалею, что принужден ограничиться ими одними.

— Если желания вытекают из великодушных чувств, то они значат столько же, как и само дело, — возразила г-жа Дюваль, совсем очарованная Анатолем. — Но, даже оставив в стороне несбыточные надежды, почему не попытаться извлечь пользу из дошедших сведений? Как вы думаете, не известить ли об этом старого друга моего мужа, начальника бюро по алжирским делам в военном министерстве? Он сообщал мне о всех попытках узнать что-нибудь верное о судьбе полковника Дюваля.

— По-моему, это необходимо сделать. Сегодня вечером я вам пришлю копию с того места письма, где говорится о французском пленнике.

— Нет, лучше будьте любезны, принесите ее завтра сами, — сказала радушно г-жа Дюваль. — Эмма пишет, что вы недолго пробудете в Париже; но уделите нам еще несколько минут, если общество бедной больной и ее дочери вас не слишком пугает. Мы сможем лучше выразить вам нашу благодарность.

— Очень возможно, сударыня, что, по не зависящим от меня обстоятельствам, я долго пробуду здесь. Но могу только поздравить себя с этим, если вы позволите приходить иногда выразить вам мою преданность и сообщать известия, которые буду получать от приятеля.

— Вы так сердечно обязательны, что делаете меня доверчивой до нескромности, и я осмелюсь просить вас о новой услуге.

— Ради Бога, говорите, сударыня.

— Теперь я не могу выходить; а мне было бы неприятно, чтобы Клеманс отправилась в военное бюро в качестве просительницы, хотя дело в том, чтобы один из старых друзей мужа принял ее. Письма часто пропадают и запаздывают, и посудите о моем беспокойстве, если это случится с письмом, которое я думаю завтра написать.

— Действительно, сударыня, было бы гораздо лучше мне повидаться с другом вашего мужа. Это бы избавило вашу дочь от поездки. Я покажу ему полученное письмо и буду просить распорядиться как можно скорей начать новые розыски. Только сделайте мне некоторые указания: я все беру на себя и приду дать вам отчет.

— Выразить мою благодарность я не могу лучше, как сказав вам, что ваше присутствие, ваши благородные слова и участие к нам действуют на меня удивительно благотворно. Утром я чувствовала себя недурно; сейчас мне еще лучше, без сомнения, благодаря вам. Как ни неверна надежда, но она идет от вас, и вам принадлежит благодарность моя и моей дочери.

Выразительный взгляд Клеманс, скромно брошенный на Анатоля, доказал ему, что она разделяет чувства матери.

— Ах, сударыня, дай Бог, чтобы вы не обманулись в своих надеждах! Тогда ничто не будет мешать счастью вашей семьи: ведь, кажется, я могу поздравить вас с близким замужеством вашей дочери?

— С близким замужеством моей дочери? — воскликнула г-жа Дюваль, поворачиваясь к Клеманс.

Клеманс казалась пораженной не меньше матери.

Г-жа Дюваль повторила:

— Вы говорите: «С близким замужеством моей дочери»?

— Да, сударыня, с графом де Сен-Жераном.

— Граф де Сен-Жеран! — сказала г-жа Дюваль и опять обменялась недоумевающим взглядом с Клеманс. — Мы в первый раз слышим это имя.

— Однако могу вас уверить, сударыня, что вчера вечером у князя де Морсен, у которого я состою временно секретарем, о браке графа де Сен-Жерана с м-ль Дюваль говорили, как о решенном деле.

— Но, мама, тут нет ничего удивительного, — сказала Клемане, улыбаясь, — наша фамилия часто встречается. Отсюда, вероятно, и ошибка г-на Дюкормье.

— Извините, мадемуазель, я слышал, как сам граф говорил, что он женится на м-ль Дюваль, дочери артиллерийского полковника.