Метрдотель поклонился.

— В особенности не забудьте поставить сахарницу возле графина с ледяной водой. Его высочество ничего не пьет, кроме сахарной воды.

— Я не забыл приказания вашего сиятельства, — отвечал метрдотель, — и сейчас сам поставил сахарницу.

Распорядившись, Анатоль вошел с женой в следующую комнату. Как только они остались одни, г-жа Дюкормье сказала мужу:

— Сейчас всего половина шестого. Будьте любезны, оденьтесь к обеду как можно скорей. Вы меня найдете в гостиной. Мне необходимо до приезда принца поговорить с вами долго и серьезно.

Г-жа Дюкормье произнесла эти слова таким повелительным и сухим тоном, что Анатоль на минуту был поражен: никогда еще до сих пор жена не говорила с ним так. Он хотел выразить ей свое удивление, но г-жа Дюкормье не дала ему ответить и быстро удалилась. Через час графиня Дюкормье вошла в гостиную в ожидании мужа. На ней был вечерний, очень элегантный и вместе с тем простой наряд, вполне подходивший к ее возрасту. Графиня, бледная, сорокалетняя брюнетка, с тонкой талией и изящными манерами, сохранила еще следы прежней красоты; ее черные, как смоль, волосы наполовину скрывали выпуклый лоб; в настоящую минуту лицо графини имело озабоченное и горькое выражение; учащенное постукивание маленькой ноги выдавало ее нетерпение и сдерживаемое раздражение.

Скоро Дюкормье вошел в гостиную. Он оделся к вечеру изысканно и со вкусом. На отвороте фрака, на золотой цепочке, продетой из одной петлички в другую, висели значки многих орденов и, кроме того, на шее красовался на голубой с белыми каймами ленте большой золотой крест, украшенный красной эмалью и короной.

Анатоль с непринужденным улыбающимся видом подошел к жене, взял поцеловать ее руку и сказал:

— Вот я и к вашим услугам, милая Жозефа.

Но г-жа Дюкормье быстро выдернула руку, указала ему на кресло и сухо отвечала:

— Присядьте и поговорим.

— Хорошо, поговорим, моя милая, — сказал Дюкормье, усаживаясь с притворным равнодушием, но стараясь заглянуть в самую глубину сердца своей супруги, которая, как мы уже заметили, никогда еще не говорила с ним таким повелительным и гневным тоном.

— Милостивый государь, — заговорила Жозефа после минутного молчания, — как вам известно, мы с вами заключили брак без любви.

— Слава Богу, да, моя милая, и это лишняя гарантия спокойной и счастливой жизни.

— Так я и думала… Но сегодня я испугалась, не ошиблась ли я.

— Не ошиблись ли вы? Как это так, моя милая?

— Милостивый государь, когда мы познакомились с вами в Неаполе, я собиралась выйти замуж за одного вашего соотечественника, герцога Вильмора.

— Брак из гордости! Вашей единственной целью было услыхать, как вас станут величать герцогиней.

— Правда; и я этого не скрыла от вас. Но так как вы очень проницательны, то через пять или шесть дней явились ко мне и, припомните хорошенько, сказали мне следующее: «Сударыня, вас снедает честолюбие. Для вас, вдовы богатейшего банкира, придворные почести, вход в аристократические салоны до сих пор еще представляют непреодолимую привлекательность запретного плода».

Дюкормье удивило напоминание о прошлом; не понимая, что за цель у жены, он сказал:

— Позвольте помочь вам, милая Жозефа, припомнить прошлое, раз это представляет для вас в данную минуту какой-то интерес. Действительно, я говорил вам это и также прибавил: «Вы желаете, сударыня, выйти замуж за герцога Вильмора, чтобы стать герцогиней и быть, наконец, принятой в обществе, в которое так горячо желаете попасть. Но разумно ли вы действуете, с точки зрения вашего тщеславия? Не думаю, и вот почему: вы должны согласиться, что герцог Вильмор глуп и вдобавок он разорился самым дурацким образом; следовательно, он может предложить вам только свое имя. Вы станете герцогиней. Но даст ли вам этот титул личное значение в обществе? Нет. Доставит ли он вам упоение гордости, о котором вы вздыхаете? Не думаю. Наоборот: этот брак принесет вам унижение и разочарование. Унижение — потому что полное ничтожество герцога помешает ему поставить жену в обществе таким образом, чтобы к ней относились с уважением, как это подобает женщине, носящей громкое имя; разочарование — потому что герцог Вильмор, вероятно, съест и ваше большое состояние так же по-дурацки, как он съел свое; и вместо того чтобы удовлетворить своему огромному честолюбию, вы разоритесь, будете смешны в своем тщеславии и встретите пренебрежение». Не говорил ли я вам это, милая Жозефа?

— Да, говорили. Но необходимо напомнить вам, что вы прибавили: «Не правда ли, сударыня, вы хотите занять положение, которое бы открыло вам доступ ко двору, в посольство, в высший свет, этот желанный рай для всех буржуазок? Желаете ли быть принятой там не из милости, а по праву, которое вам даст замужество? Одним словом, желаете ли узнать все радости гордости? Выходите замуж за меня: соединим мою опытность и ваше богатство, и сейчас же после свадьбы я, по праву старшего секретаря посольства, представлю вас ко двору неаполитанского короля. Раньше чем через полгода благодаря вашему богатству, моему уму и могущественному покровительству князя де Морсена, вы сделаетесь графиней; а раньше чем через год — женой французского посланника при каком-нибудь германском или итальянском дворе, через два-три года — женой посла; а потом, кто знает, быть может, женой министра иностранных дел или женой министра-президента совета». Вот ваши слова. Ваша дерзкая уверенность в себе должна была показаться мне безумной; но ничуть не бывало. Я часто по инстинкту угадываю характер человека и его будущее положение. Итак, я поверила вам и порвала с предполагавшимся браком. Через полтора месяца после нашей первой встречи мы поженились.

— Ну и что же, милая Жозефа? Ошиблись ли вы, поверив мне? Разве вы не графиня, не жена французского посланника в Бадене и не настолько уважаемы, что вот даже сегодня его королевское высочество принц будет обедать у нас? Послушайте, скажите откровенно, думаете ли вы, что ваш глупый герцог Вильмор мог дать вам подобное положение? И, кроме этого, не оказался ли я настолько бережливым, что, имея лучший дом в Бадене, мы далеко не тратим всех наших доходов? Поистине, моя дорогая, возврат к прошлому, цели которого я не понимаю, должен, по крайней мере, вас развеселить; вы видите, как я свято исполнил свои обещания; и такое странное, такое новое для меня обращение меня все более и более удивляет.

— Но не менее странно, не менее ново и то, что я была унижена, поднята на смех, тогда как везде до сих пор меня всегда уважали.

— Вы унижены, вы подняты на смех? Хоть убейте, не понимаю ни одного слова!

Г-жа Дюкормье горько улыбнулась и ответила ледяным тоном:

— Вы человек такой редкой ловкости, что ваши дипломатические успехи меня не удивляют. Всякий другой на вашем месте и в особенности подобно вам одаренный, то есть молодой, умный, любезный и с очаровательной наружностью, — всякий другой, говорю я, задумав жениться на мне из-за моего богатства, сделал бы непоправимую ошибку: старался бы меня соблазнить, притворившись страстно влюбленным, зная, что женщины моего возраста всегда поддаются на эту удочку. Вы были слишком тонки, чтобы сделать подобный промах. Вы очень проницательны и догадались, что признание в любви от вас, двадцатишестилетнего молодого человека, возбудило бы во мне жалость и что вы навсегда проиграли бы в моих глазах. Поэтому со смелостью и верным взглядом на дело, показавшими мне ваше истинное значение, вы сказали мне: «Сударыня, вы горды и богаты, я беден и честолюбив; поженимся и в широких размерах удовлетворим вы — вашу гордость, я — честолюбие».

— Ну и еще раз спрашиваю, разве ваша гордость, а мое честолюбие не достаточно удовлетворены? — воскликнул Дюкормье. — Не хотите ли вы упрекнуть меня за то, что я угадал в вас женщину с большим здравым смыслом и слишком умную для того, чтобы обмануться моими влюбленными вздохами? Скажите же на милость, с какой целью вы возвращаетесь к прошлому?

— Я напоминаю о нем, потому что оно представляет ужасный кошмар с настоящим. Последняя цитата, самая важная из всех, покажет вам это.